Трудно представить себе что-нибудь ужаснее и печальнее этой роковой битвы. Римляне находились в облаке густого тумана, они не были построены, плана у предводителя не было никакого. Только по крикам врага они поняли, что окружены. Никто даже не понимал, что происходит. Войско словно выдано было врагу на избиение безрассудным военачальником, говорит Полибий. Рассказывают, хотя это может быть и легенда, что в то время происходило землетрясение, а противники его даже не заметили (Plut. Fab., 3; Cic. Div., 1, 35).
Римлян было убито около пятнадцати тысяч, причем они не могли ни вступить в переговоры, ни защититься и по привычке думали только о том, чтобы не бежать и не покидать своего места в строю. Многие погибли, кинувшись в озеро, где они частью потонули, частью были добиты карфагенянами. Все было у римлян настолько бестолково, что когда шесть тысяч римлян одержали победу на своем участке, то не знали, что им делать. Они отступили, заняли какой-то холм и сдались под честное слово Магону, брату Ганнибала, который обещал сохранить им жизнь и свободу. Но клятва эта, по выражению Ливия, была исполнена с чисто пунийской верностью: их тотчас же заковали в цепи. Всего в плен попало около десяти тысяч (Polyb., III, 84; Liv., XXII, 3–7).
Ганнибал долго искал среди трупов тело консула, чтобы похоронить его. Но хотя Фламиний и был убит, тела его нигде не нашли. Вождь карфагенян был очень доволен. Теперь он не сомневался в победе (Polyb., III, 85, 6). А в Риме народ пребывал между надеждой и сомнением. Неужели опять придет весть о сомнительных результатах, как при Тицине и Требии? И вот на трибуну вышел претор и сказал: «Римляне, мы разбиты в большом сражении». Больше он ничего не сказал. Но страшные слухи о битве с быстротой молнии распространились среди квиритов. Город окутало черное облако скорби. Римляне, говорит Полибий, не знали, что такое поражение, поэтому они горевали без меры (Polyb., III, 85, 9). И вот тогда-то, в эти дни мрака, решено было выбрать диктатора, то есть чрезвычайного магистрата, который в течение полугода пользуется неограниченной властью. Выбор пал на Квинта Фабия Максима.
Ему было уже за семьдесят лет, когда ему доверили спасение отечества. Он был подобен толстовскому Кутузову — мудр, вернее, умудрен старостью. Впрочем, еще в детстве его за спокойствие и неторопливость прозвали Овикула, Овечка (Plut. Fab., I). «Спокойный, молчаливый, он был чрезвычайно умерен и осторожен в удовольствиях, свойственных детскому возрасту, медленно и с большим трудом усваивал то, чему его учили, легко уступал товарищам и подчинялся им и потому людям посторонним внушал подозрение в вялости и тупости, и лишь немногие угадывали в его натуре глубину, непоколебимость и величие духа — одним словом, нечто львиное» (Plut., ibid.). Был Фабий воплощенная разумность и осторожность, кроме того еще большой поклонник старины. Он не терпел модных новшеств, с неодобрением смотрел на греческие статуи и картины, которые привозили в Рим молодые полководцы (Plut., Marcell., 21). Именно его жизненные правила стали идеалом для Катона Старшего (Plut., Cat. mai., 3).
Вступив в должность, он прежде всего заявил, что причина бед, обрушившихся на римский народ, это пренебрежение к религии, которое проявил злополучный Фламиний. Посему диктатор занялся религиозными церемониями, сулил богам обильные жертвы, справился даже в Сивиллиных книгах, полных туманных пророчеств и загадок (Liv., XXII, 9, 7–10; 10; Plut. Fab., 4). Но старый Фабий не забывал и о делах человеческих. Тактика, которую он решил применить к Ганнибалу, весьма напоминала ту, которую применил к Наполеону Кутузов — не давать решительной битвы и отступать, изматывая врага мелкими стычками.
После Тразимен римляне ждали самого Ганнибала в городе с минуты на минуту. С удивлением они узнали, что он внезапно поворотил и увел войско на плодородный юг. Ганнибал был, видимо, удивлен не меньше. Он ждал, что римляне пошлют к нему послов просить мира. По словам Ливия, глядя с вершины Альп на расстилающуюся у его ног Италию, он сказал: «Отныне все пойдет, как по ровному отлогому склону: одна, много две битвы отдадут в наши руки и в нашу власть кремль и столицу Италии» (Liv., XXI, 35, 9).
Между тем Ганнибал выиграл уже третью битву, а римляне все еще не признавали себя побежденными. Значит, генеральное сражение еще впереди. И он с нетерпением ждал его. На пышных полях юга, где люди и животные отдохнули и залечили свои раны, он делал все, чтобы вызвать римлян на новую битву. Он сжигал все на своем пути, разорял деревни, но ничто не могло заставить Фабия отступить от принятого решения. Диктатор довольствовался тем, что шел по пятам за карфагенянами, избивая отставших и фуражировщиков. Несколько раз удалось Фабию поставить Ганнибала в весьма затруднительное положение. Однако судьба не дала диктатору в спокойствии довести свою линию до конца.
Буря недовольства поднималась против его политики. Она была позорна для римского оружия, она разоряла страну, она лишала тысяч крестьян крова и пищи. Вот почему трибуны, одни сохранявшие свободу слова при диктаторе, ежедневно на Форуме осыпали его упреками, как труса, даже предателя. Ганнибал об этом узнал. Теперь он нашел средство, как убрать со своего пути полководца, мешавшего его планам. Пуниец начал вести себя так, чтобы у римлян возникло подозрение, что он в сговоре с их военачальником. Так, грабя и сжигая все на своем пути, он, однако, стороной обошел имение Фабия, словно щадя его (Plut. Fab., 7). Узнав об этом, трибуны были просто вне себя. Кончилось тем, что Фабия фактически лишили полномочий, во всяком случае — вещь неслыханная! — уравняли с ним в правах начальника его конницы Марка Минуция, сторонника решительных действий. К счастью, Минуций не успел наделать больших бед. Очень скоро он попал в отчаянное положение, из которого его спас сам Фабий. Пристыженный Минуций передал ему свои полномочия. Но срок диктатуры Фабия уже подошел к концу, а народ снова кричал о необходимости решительных действий.
И без того растревоженную толпу разжигали демагоги. Во главе их стоял некий Гай Теренций Варрон, тот самый трибун, который постоянно нападал на диктатора. Патриции с отвращением рассказывали, что он сын торговца-мясника из лавочки и мальчишкой сам помогал отцу в этом «низменном, рабском, грязном занятии» (Liv., XXII, 25, 18–19; ср. Val. Max., III, 4, 4). Он был самонадеян и умел заискивать перед народом (Plut. Fab., 14). Сейчас он без устали кричал на площади, что разобьет Ганнибала, как только его увидит (ibid.). Вот этого-то Варрона народ избрал консулом.
