Для Михаила Афанасьевича Булгакова 1918 год был очень тяжелым, — он страдал пристрастием к морфию, которое, по свидетельству Татьяны Лаппа, появилось во время работы в Смоленской губернии. Это пристрастие вскоре стало доставлять неудобства всему семейству, а больше всего — первой супруге писателя, которую Булгаков даже среди ночи понуждал бежать в аптеку за наркотическими препаратами. Вот что вспоминал по этому поводу Леонид Карум: "Оказалось, что Михаил был морфинистом, и иногда ночью после укола, который он делал себе сам, ему становилось плохо, он умирал. К утру он выздоравливал, но чувствовал себя до вечера плохо. Но после обеда у него был прием и жизнь восстанавливалась.
Иногда же ночью его давили кошмары. Он вскакивал с постели и гнался за призраками. Может быть, отсюда и стал в своих произведениях смешивать реальную жизнь с фантастикой" (цитируется по публикации С. Ноженко в сборнике "Записки юного врача").
Тема морфия в "Белой гвардии" в скрытой форме присутствует во многих эпизодах, связанных с Алексеем Турбиным и его отношениях с родственниками. Эта тема в романе завуалирована ранением, болезнью, возможной смертью и даже влиянием политических событий. Первое же внешнее описание Алексея Турбина косвенно свидетельствует о его болезненном состоянии: "…бритый, светловолосый, постаревший и мрачный с 25 октября 1917 года, во френче с громадными карманами, в синих рейтузах и мягких ночных туфлях, в любимой позе — в кресле с ногами". В последующем эта тема полностью раскрывается в истории с ранением и последующей болезнью Алексея Турбина, которая чуть не свела его в могилу в "Белой гвардии" и свела в "Днях Турбиных". Тема смерти Турбина, по нашему глубокому впечатлению, относится не к созданию образа Алексея, а к замыслу Михаила Афанасьевича изобразить трагическую гибель личности, являющейся носителем идей монархизма и российского консерватизма. В пьесе через смерть Турбина Булгаков показывает гибель в бывшей Российской империи самой идеи восстановления старого мира, крушение мировоззрения многих представителей русской интеллигенции, в том числе — и самого писателя.
Борьба со смертью и излечение от последствий ранения Алексея Турбина по хронологии событий (конец декабря 1918 года) вполне сопоставимы с попыткой избавиться от пристрастия к наркотикам у самого Михаила Булгакова. Как будущий писатель "соскочил с иглы", и что ему пришлось перенести в связи с этим, мы не знаем. Но понятно то, что в условиях того времени, как, собственно, и сейчас, просто взять и отказаться от наркотиков физически необычайно сложно. Потому-то муки Алексея Турбина вполне могут быть сопоставимы с состоянием самого Михаила Афанасьевича. По воспоминаниям Татьяны Лаппа, публиковавшимся в упомянутом сборнике "Записки юного врача", следует, что Михаил Булгаков избавился от пристрастия наркотикам без особых проблем. Однако это едва ли возможно.
Впрочем, внешние черты Алексея Турбина для автора не являются такими значимыми, как его мысли и взгляды. В романе он изображен носителем определенной идеологии, которая в завуалированной форме взята под пристальное внимание писателя. Алексей Турбин среди героев "Белой гвардии" является единственным, кому писатель поручает произнести громадные монологи политического характера, ему чуть ли не единственному предоставляется право рассуждать о событиях и других людях. Вместе с тем, высказывания и мысли Турбина все время подвергаются сомнению и критике. Фактически, роман ведет Алексей Турбин, над которым судьей стоит писатель, прошедший турбинскими дорогами и знающий цену своему прошлому.
В "Белой гвардии" мы четко видим два "Я". Одно "Я" принадлежит Алексею Турбину, человеку из 1918 года, считающего большевиков мелочью, по сравнению с которой возрождение Российской империи кажется делом ближайшего времени. "Я" писателя из 1922 года, времен советской власти, имевшего возможность наблюдать гибель Белой идеи, отрицает наличие рационализма в его идеях, излагаемых "Я" Турбина. Идеологические "проповеди" и максималистские высказывания резко выделяют Алексея Турбина из среды героев "Белой гвардии". Ни один персонаж романа не остается равнодушным к суждениям Алексея Турбина. Его взгляды наивно-нарочиты и сентиментально-помпезны, что вполне характерно для интеллигенции Украины 1918 года:
"О, каналья, каналья! Да ведь если бы с апреля месяца он начал бы формирование офицерских корпусов, мы бы взяли теперь Москву. Поймите, что здесь, в Городе, он набрал бы пятидесятитысячную армию, и какую армию! Отборную, лучшую, потому что все юнкера, все студенты, все гимназисты, офицеры, а их тысячи в Городе, все пошли бы с дорогою душой. Не только Петлюры бы духу не было в Малороссии, но мы бы Троцкого прихлопнули в Москве, как муху. Самый момент: ведь там, говорят, кошек жрут. Он бы, сукин сын, Россию спас".
К этому монологу Алексея Турбина Михаил Булгаков через несколько страниц добавляет авторский монолог, который возник, как результат размышлений по прошествии длительного времени после событий на Украине конца 1918 года:
"Дело в том, что Город — Городом, в нем и полиция — варта, и министерство, и даже войско, и газеты различных наименований, а вот что делается кругом, в той настоящей Украине, которая по величине больше Франции, в которой десятки миллионов людей, — этого не знал никто. Не знали, ничего не знали, не только о местах отдаленных, но даже, — смешно сказать, — о деревнях, расположенных в пятидесяти верстах от самого Города. Не знали, но ненавидели всей душой. И когда доходили смутные вести из таинственных областей, которые носят название — деревня, о том, что немцы грабят мужиков и безжалостно карают их, расстреливая из пулеметов, не только ни одного голоса возмущения не раздалось в защиту украинских мужиков, но не раз, под шелковыми абажурами в гостинных, скалились по-волчьи зубы и слышно было бормотание:
— Так им и надо! Так и надо; мало еще! Я бы их еще не так. Вот будут они помнить революцию. Выучат их немцы — своих не хотели, попробуют чужих!
— Ох, как неразумны ваши речи, ох как неразумны.
— Да что вы, Александр Васильевич!.. Ведь это такие мерзавцы. Это же совершенно дикие звери. Ладно. Немцы им покажут".
Таким образом, в сопоставлении этих двух мнений, относящихся к 1918 и к 1922 годам, мы уже видим ту палитру взглядов, которая была присуща Михаилу Булгакову в различные периоды жизни. Апеллирование к "Я" Алексея Турбина на наш взгляд является спором писателя со своими ранними взглядами и попыткой осознать причины, приведшие к их изменению.
Фактически, в романе "Белая гвардия" мы видим зеркало, в котором есть Михаил Булгаков 1918 года, изображенный в роли Алексея Турбина, и писатель 1922 года. Постепенно два различных "Я" Михаил Афанасьевич вел к общему знаменателю, что прослеживается в тексте романа, однако работа эта так и не была завершена. Повествуя о прощании братьев Турбиных с уезжавшим в Германию Сергеем Тальбергом, Михаил Булгаков сделал такую ремарку: "Братья промолчали, стараясь не поднимать бровей. Младший из гордости, старший потому, что был человек-тряпка". Вскоре, раздумывая об отношениях с Тальбергом, Алексей Турбин соглашается с писательской характеристикой: "Мерзавец, а я действительно тряпка". Интересным здесь представляется тот факт, что литературный герой, не посвященный в таинство общения между писателем и читателями "Белой гвардии", соглашается с мнением автора, которое он, как художественный персонаж, знать не может. Самокритичность Алексея Турбина, в большей степени проявившая себя после событий с ранением, дает нам основание считать, что в личности, принадлежавшей обществу погибшей Российской империи, происходит идейная ломка, которая, по логике, должна была привести к признанию Советской Власти: "Бандиты!! Но я… я… интеллигентная мразь, — и тоже неизвестно к чему…"
