В действительности картина была значительно сложнее. Никакого единства между греческими государствами по отношению к персидской угрозе в начале V века до н. э. не наблюдалось. Достаточно вспомнить, что в состав Эллинского союза вошли всего лишь три десятка полисов, а остальные либо были на стороне Ахеменидов, либо занимали выжидательную позицию. При этом как те города, которые решили выступить против захватчиков, так и те, которые не присоединились к их движению, руководствовались отнюдь не идеями общего плана об «эллинах» и «варварах», а конкретными соображениями.
Впоследствии эта реальная, но не слишком героическая картина всё более бледнела и отступала на задний план. Исторический миф о Греко-персидских войнах сыграл огромную роль во всей судьбе Эллады — стал ключевым для оформления греческой «национальной» идентичности. Рождение этого мифа, собственно, и знаменовало собой то самое «похищение Европы», в результате которого состоялась последующая европейская история в ее настоящем виде.
Геродот, наряду с афинскими драматургами (прежде всего Эсхилом), был в первую очередь причастен к созданию этого грандиозного здания. «Отец истории» разворачивает сюжет об эллинах и варварах в широкую, многогранную картину, которая, как видно уже из первых строк его фундаментального труда, становится, без преувеличения, его главным содержанием.
Безусловно, «варвары» у Геродота не выступают некой единой массой: это слишком уж грубо противоречило бы фактам. К тому же великий историк уделяет чрезвычайно пристальное внимание образу жизни, быту, обычаям чужеземных народов. И он просто не может не заметить, насколько все они отличаются — не только от греков, но и друг от друга. Единая «модель варварства» никак не вырисовывалась, если исходить только из доступных для изучения фактов: что могло быть общего между полудиким скифом и египтянином, в историческом багаже которого не одно тысячелетие высокой культуры?
Но все-таки концепция исторического процесса разрабатывается Геродотом с позиции априорно заданной картины тотального противостояния двух миров. Достаточно перечитать первые главы «Истории» (I. 1–5), где разбирается достаточно пикантный сюжет — о похищениях женщин эллинами и «варварами» друг у друга, что якобы послужило причиной конфликта между ними. Финикийцы похитили аргосскую царевну Ио — греки-критяне похитили из Финикии Европу (рационализированная версия мифа о пресловутом «похищении Европы»!), причем «только отплатили финикиянам за их проступок». Следующее похищение совершили опять же греки (аргонавт Ясон увез из Колхиды Медею). Наконец, троянский царевич Александр (Парис), «который слышал об этом похищении», умыкнул из Спарты Елену Прекрасную: «…он был твердо уверен, что не понесет наказания, так как эллины тогда ничем не поплатились». Но греки в ответ пошли на Трою войной, с чего уже по-настоящему и начался вековой конфликт Запада и Востока. Парадоксальным образом Геродот приписывает эту концепцию… персам, хотя излагает чисто греческие мифы.
Нетрудно заметить, что в этом рассказе «варвары» выступают как нечто единое. Финикийцы, колхи, троянцы почему-то должны нести ответ за деяния друг друга, более того — вступаются друг за друга, заняв «круговую оборону» против греков. В действительности, конечно, ничего подобного быть не могло: колхи во II тысячелетии вряд ли даже догадывались о существовании финикийцев, и наоборот.
Бросается в глаза то замечательное обстоятельство, что странный рассказ о похищениях женщин — самое начало «Истории» Геродота. Почему же именно так предпочел он открыть свой труд? Ведь у историка был значительно более рациональный вариант. Закончив перечень похищений, он говорит: «…Я хочу назвать человека, который, как мне самому известно, положил начало враждебным действиям против эллинов» (I. 5). Далее следует повествование о несчастной судьбе лидийского царя Креза, о захвате Лидии Киром — одним словом, изложение событий начинает следовать по основной линии, к Греко-персидским войнам.
Так почему было не начать прямо с истории Креза? Зачем ей предшествует загадочный пассаж о женщинах, который довольно чужеродно смотрится на фоне дальнейшего изложения? То, что исторический трактат Геродот открывает мифологическим отступлением, вполне в духе предшествующей традиции. Удивительно другое: в интересующем нас экскурсе, как в зеркалах, дробится и переливается, многократно повторяясь, один и тот же мотив — тот самый мотив похищения женщины. Ио, Европа, Медея, Елена — все они как бы предстают разными ипостасями одной героини. Начав свое сочинение с мифологемы похищения и тем самым поставив ее в исключительно сильную позицию, «Отец истории» дает понять, что и всё дальнейшее содержание его труда следует рассматривать «под знаком похищения». Освобождение Греции из-под власти Персии, Запада из-под власти Востока — не что иное, как «похищение Европы из Азии». Напрямую об этом, разумеется, нигде не сказано; но Геродота и его читателей объединяла общность структур сознания, во многом еще мифологических, благодаря которой они могли прочесть эту мысль «между строк».
Для Геродота «варвар» — уже враг, но еще не абсолютное зло. Тотального пренебрежения к негреческому миру мы в его «Истории» не находим; соответственно, декларирование превосходства греков над остальным человечеством было автору совершенно чуждым. Он никогда не забывает указать, если то или иное явление культурной жизни, по его мнению, заимствовано греками у соседей; очень часто в его «Истории» эллины выступают учениками, а варвары — учителями.
Но всё же «антиварварская» установка греческого мировоззрения, со временем достигшая многократно более высокого по сравнению с Геродотом накала, берет свое начало в его взглядах, достаточно умеренных и взвешенных. Геродот не отождествляет «варвара» и раба, как век спустя Аристотель. Но на самом деле тот просто расставил точки над i, досказал до конца то, что начал говорить «Отец истории». Одним словом, не будет большим преувеличением сказать, что Геродот, первым изобразивший исторический процесс в мифологизированной форме векового конфликта Запада и Востока, внес ключевой вклад в формирование идентичности европейской цивилизации.
Что же в глазах Геродота принципиально отличает эллинов от всех «варваров», как бы последние ни разнились между собой? Ответ на этот вопрос можно дать, если внимательно прочитать несколько эпизодов геродотовской «Истории».
Один из них — разговор Ксеркса и бежавшего к нему, подобно многим другим знатным грекам, свергнутого спартанского царя Демарата (VII. 101–105). Как-то персидский владыка устроил смотр своим грандиозным силам, собранным для похода на Элладу. Весьма довольный увиденным, он позвал спартанца, находившегося при войске в качестве одного из советников, и, похваляясь, сказал ему: «Демарат! Мне угодно теперь задать тебе вопрос. Ты эллин и, как я узнал от тебя и от прочих эллинов, с которыми мне пришлось говорить, не из самого ничтожного и слабого города. Скажи же мне теперь: дерзнут ли эллины поднять на меня руку? Ведь, мне думается, даже если бы собрались все эллины и другие народы запада, то и тогда не могли бы выдержать моего нападения, так как они не действуют заодно. Но все же мне желательно узнать твое мнение. Что ты скажешь о них?»
