Рано утром на санях, запряженных дохлыми лошадками, прибыл офицер связи из 21-й дивизии, и мы отправились на командный пункт дивизии. Оказалось, что в эту дивизию назначение получил только я один, — повезло. К вечеру мы прибыли на КП дивизии. Меня определили в оперативное отделение, где я должен был ждать до утра 2 января 1942 года прибытия командира и комиссара дивизии, которые на ночь уехали в тыл в баню. Война войной, а мыться надо.
В оперативном отделении меня окружили офицеры, проявившие ко мне, как к «бывалому», фронтовику, большой интерес. 21-я дивизия лишь в конце ноября 1941 года прибыла с Дальнего Востока из города Спасск в Приморье. С ходу вступила в бой. Дивизия была укомплектована кадровым составом — ни одного запасника, — причем имела в своем составе более 15 тысяч человек, в том числе три стрелковых полка (94, 116 и 326-й), два артиллерийских полка (пушечный и гаубичный), зенитный полк, танковый батальон, саперный батальон, батальон связи, автомобильный батальон и целый ряд специальных подразделений, в том числе разведывательный батальон[9].
Удар дивизии был до того неожиданным, что финны буквально бежали за реку Свирь. Дальше продвинуться дивизия не смогла, так как вела бой на широком фронте, более 15 километров в условиях бездорожья лесисто-болотистой местности. К моменту моего прибытия в дивизию уже неделю она стояла в обороне. Меня встретил начальник оперативного отделения дивизии подполковник Иван Зорин, в последующем командир 94-го стрелкового полка, а затем и начальник штаба дивизии.
Рано утром 2 января меня представили командиру дивизии и комиссару. Командир — полковник Петр Виссарионович Гнидин[10], комиссар — бригадный комиссар Д.П. Семенов[11]. Была очень длительная и содержательная беседа. Они в подробностях интересовались началом войны за западе, первыми боевыми действиями. Я, в меру своей осведомленности, рассказывал. Видимо, мой рассказ им понравился. Здесь же командир предложил мне принять стрелковый батальон в 94-й стрелковом полку.
Я убедительно попросил дать мне возможность вначале стать заместителем командира, войти в обстановку, освоиться, а потом, если буду достоин, назначить на батальон. Комиссару дивизии моя просьба понравилась, и меня отправили в этот же день заместителем командира 1-го стрелкового батальона 94-го стрелкового полка. Командиром полка был майор Сопенко[12](впоследствии генерал-майор). Комиссар — старший батальонный комиссар Емельянов, начальник штаба полка — майор Антонов (в 1947 году случайно встретил в Военной академии имени Фрунзе в чине полковника), заместитель начальника штаба полка — капитан Коля Жаренов (служили вместе до конца 1943 года. После войны генерал-майор Николай Гаврилович Жаренов — командир воздушно-десантной дивизии, впоследствии начальник Уссурийского суворовского училища, уволился в 1968 году. Жил в городе Житомире, умер в 1986 году, накануне Дня Победы).
Первым, кто меня встретил в полку, оказался Коля Жаренов, а также начальник разведки полка капитан Ахмадеев (башкир по национальности). Полк занимал оборону на фронте шириной 15 километров, имел все три батальона в линию. 1-й батальон был на правом фланге на фронте четыре километра. Справа — непроходимое болото Куйдо, слева — озеро и заболоченный участок в направлении железнодорожной станции Януега.
Командиром батальона был майор Лопухин, комиссаром — старший политрук Костенко, начальником штаба капитан Винокуров, страшно заросший бородой. Буквально через неделю майор Лопухин убыл к новому месту службы, и вместо него был назначен старший лейтенант Мусабиров, которого я звал «великий святой татарского народа», а он меня тоже «великим» — еврейского народа. Воевали мы с ним дружно. Мусабиров, уже будучи в должности заместителя командира полка в соседней дивизии, погиб в ходе наступления на Петрозаводск.
Я уже писал, что батальон оборонялся на широком фронте с наличием разрывов между ротами. Зимой снежный покров глубокий, оборонительных сооружений, кроме траншей в снегу и отдельных ячеек для стрельбы стоя, не было. Для отдыха и обогрева были выкопаны котлованы, перекрытые бревнами в несколько накатов. Мне по заданию командира приходилось беспрерывно находиться на переднем крае для организации патрулирования в разрывах между взводами, а также для высылки снайперов за передний край. Естественно, я многократно попадал под пулеметный и артиллерийский огонь с флангов, но Бог меня миловал, хотя и бывал в очень сложных ситуациях, особенно при передвижении на лыжах между взводами и ротами.
Один такой случай запомнился особенно.
По указанию комбата я направился в левофланговую роту. Надо было пройти метров 800. Хорошо протоптанная в глубоком снегу тропа, маскхалат… Вдруг, не дальше как в пятидесяти метрах, слышу финскую речь. И вижу: четверо финнов движутся на лыжах в мою сторону. Я один, силы неравные, пришлось залечь. Когда до них осталось метров тридцать, решил их расстрелять. Все-таки в руках автомат. В качестве личного оружия мне незадолго до этого вручили крайне тяжелый финский автомат «суоми». До этого я из него ни разу и не стрелял.
И вот, в самый ответственный момент, вместо поражающей очереди раздался лишь громкий щелчок, — пуля застряла в стволе. Финны услышали загадочный звук и, круто повернув назад, заработали лыжными палками. Я же, то ли чтобы добавить им страху, то ли чтобы снять свой испуг, стал им вдогонку что-то кричать.
Потом думал: то ли любящий осечки и заклинивания автомат «суоми» приглашал меня побыть военнопленным в стране своего производства, то ли тот же перекос пули и звук холостого движения затвора не согласились с желанием всего механизма?
Опомнившись, я увидел первую из несостоявшейся очереди пулю, наполовину торчавшую из ствола. Спас меня автомат или нет — пришлось его выбросить. Но в одиночку больше не ходил и, кроме отечественного автомата, всегда держал за пазухой ватной телогрейки пистолет ТТ. А за пазухой потому, что при сильном морозе смазка в нем застывала, и стрелять он отказывался.
Зима 1942 года была крепкой и тяжелой. Все дороги замело снегом, подвоз всех видов снабжения ограничился до минимума. Из полковых складов, расположенных от передовой на расстоянии до десяти километров, солдаты носили на себе промерзший в лед хлеб, пакеты горохового супа-пюре и такой же заледеневшей пшенной каши. Мерзлый хлеб рубили саперными лопатками, потом разжигали костер и грели его. Убитых лошадей мы ели. Было очень тяжело. Не только еды, но и боеприпасов было мало. Приходилось экономить. Одеты, правда, мы были неплохо. Были валенки, ватные брюки. Я полушубком почти не пользовался, потому что еще у нас было две пары белья — обычное и теплое. Летом нам давали сапоги. На голове — пилотка со звездой. Еще был подшлемник. Это теплая шерстяная шапка, надевавшаяся под шлем. Была еще теплая фуфайка. В ней я ходил до июля. Там все-таки и летом было прохладно. Иногда нам давали водку. На каждый батальон была бочка. Каждому наливали по 100 граммов. За долгую зиму люди отощали, появилось немало дистрофиков.
