Ознакомительная версия.
Главный итог — Лихачев прошел каторжные испытания достойно, ни в чем себе не изменив. Наоборот — он вышел оттуда закаленным испытаниями. В одном из интервью, уже много лет спустя, он сказал о моральном уроке лагерей: «Главное — чтобы „моральная порча“ не проникала в тебя, даже в самых малых дозах — после этого неизбежно начинается разложение».
«Медвежья Гора, — вспоминает Лихачев, — встретила нас солнцем, которого мы давно уже (с лета) не видели на Соловках, и чистым, только что выпавшим первым снегом. Я был в счастливейшем настроении. Именно в этот день я пережил ощущение освобождения. Оно не повторилось, когда в 1932 году 8 августа я был действительно освобожден». Он научился здесь ценить жизнь, находить высокое среди грязи и уже оценивал Соловки не только лишь как ужасный лагерь — но и как замечательный исторический объект, великий центр христианства и культуры. Лихачев прошел еще один «университет», и прошел блестяще, встретил замечательных людей, которые и его оценили высоко. Лихачев узнал себе цену. Каждый встречает равных себе.
Последние месяцы заключения Лихачев проработал на строительстве Беломорканала (куда его вызвал Федя Розенберг) — на железнодорожных станциях Медвежья Гора, Званка и в Тихвине. Он вполне успешно справлялся с должностью диспетчера грузовых поездов и даже получил удостоверение «Ударник Беломорстроя». В начале августа 1932 года пришло распоряжение ехать на Медвежью Гору за документами на досрочное освобождение. Незадолго перед этим приехали в Тихвин родители Лихачева и его младший брат Юра, который замечательно плавал и нырял. Им так понравилось в Тихвине, что они уговаривали остаться там на весь август. Но Лихачеву этого совсем не хотелось. Он подсчитал: «Я провел девять месяцев на Шпалерной, три года на острове, и девять месяцев на Беломорско-Балтийском канале: на Медвежьей Горе, на Званке и в Тихвине».
И уже в первой половине августа они приехали в Ленинград. Впечатление было не радостное. Как писал Лихачев: «С 1917 по 1950 год дома были тусклые, редко красились, орнамент не выделялся — сойдет и так. Люди ходили оборванные: не приняли бы за буржуев… Единственное яркое пятно, которое запомнилось за эти десятилетия — синяя бекеша Шаляпина. Когда рассказали, что за границей цветные авто — не поверил… Перед самым арестом заказывал костюм (за 40 рублей, большие деньги). Заказывал темно-синий — но он все равно оказался черным. Пока я сидел, его носил младший брат Юра. По возвращении из лагеря родители купили черный грубошерстный костюм, в котором я проходил до конца войны. Темно-коричневая толстовка, все остальное черное. И бритвы не было, а стриг я бороду машинкой».
Никакие радости его тут не ждали. Жизнь его семьи сильно ухудшилась. Отец потерял прежнюю должность, а вместе с этим и хорошую казенную квартиру на Ораниенбаумской, и они теперь жили неподалеку от прежнего дома, на Лахтинской улице, но уже в коммунальной квартире вместе с семьей инженера Кесарева, друга старшего лихачевского брата Михаила.
И если с пропиской (что было очень не просто) вдруг получилось, то с работой все обстояло плохо. Известно было, что сам Сталин, всячески пропагандируя успехи «перековки» людских кадров на Беломорье, велел всячески поддерживать «перековавшихся», разрешил им жить в больших городах и не велел чинить им преград при устройстве на работу. Но на самом деле начальство не слишком верило в эти «прекрасные порывы» вождя (глядишь, им же придется и отвечать), и «каналармейцев», даже с отличиями, брали на работу весьма неохотно. Кроме того, из-за неожиданного ареста Лихачев не успел получить университетский диплом, хотя прослушал почти полный курс требуемых наук и подготовил две отчетные работы: одну для романо-германской секции — о книгах Шекспира в России в конце XVIII — начале XIX века, а другую для славяно-русской секции — о «Повестях о патриархе Никоне». Но свидетельство об окончании университета удалось получить лишь позже, а устраиваться, вписываться в жизнь надо было немедленно. И тут его спас отец. Роль отца в жизни Лихачева была определяющей. В свое время приезд родителей на Соловки «отвел» Лихачева от расстрела, и другие их посещения поддерживали его материально и духовно. Теперь Сергей Михайлович, сохранивший свои связи в книжном мире, смог помочь сыну устроиться на работу, которая хоть как-то соответствовала его интересам и способностям. В свое время, будучи инженером «Печатного двора», Сергей Михайлович (когда еще Дмитрий был студентом) работал по совместительству в Доме книги (в Доме под глобусом, который многие знают как Дом Зингера), где помещалось и местное отделение Госиздата. И Дмитрий Лихачев, студент, мог по отцовскому абонементу заниматься в огромной библиотеке Госиздата, составленной из реквизированных редчайших книг. И теперь они обратились сюда — здесь хорошо знали их обоих, — и Дмитрия Сергеевича приняли на должность литературного редактора.
Он только успел приступить к работе, как у него начались жесточайшие язвенные боли. Соловецкие ужасы даром не прошли. Впрочем, ужасы и не ушли. Все вокруг жили в ожидании ареста. Волна репрессий и не думала утихать, наоборот — поднималась. Страдания сказывались на здоровье: по пути на работу в трамвае Лихачев потерял сознание, горлом хлынула кровь. В больнице родителям сказали: надежд на спасение мало, потеря крови слишком большая. Его спас хирург Абрамсон, который как раз тогда, на свой страх и риск, делал первые опыты переливания крови. Затянувшееся пребывание в больнице спасло Лихачева от высылки из города (в издательстве как раз «составлялись списки» на высылку, и Лихачев в эти списки попал). И второй раз судьба спасла его! Потом он долго лечился в Институте питания — и спасался от болей и тревог чтением — читал книги по искусству, по истории культуры. Читал и потом, когда лежал после больницы дома. Работы за время болезни он лишился. Отец устроил его в типографию «Коминтерн» корректором по иностранным языкам. Помимо страданий самого Дмитрия Лихачева — сколько страданий перенесли его родители!
В 1934 году он был переведен ученым корректором в Издательство Академии наук, расположенное в классическом здании академии на набережной Невы, и страшное утомление глаз от корректорской читки не останавливало его от запойного чтения после работы — количество книг, которые он считал необходимым прочесть, не уменьшалось, а увеличивалось. Великого ученого сопровождает всегда великая страсть.
При этом добросовестный Лихачев весьма увлекся и корректорским делом (тем более это как бы продолжало и работу отца, отдавшего значительную часть своей жизни изданию книг). С другими сотрудниками он выпускает справочник-инструкцию для корректоров, и одно время казалось, как признается сам Лихачев, что корректорское дело станет его профессией навсегда. Главное, что удерживало Лихачева здесь, — незаметность. Высунешься — попадешься! Даже среди корректоров, его коллег, многие были арестованы. Он вспоминает, как опустели улицы после убийства Кирова: люди старались нигде не появляться, не попадаться на глаза. Лихачев «затаился» в корректорах… Но страстное желание писать самому, заниматься научной деятельностью не оставляло его.
Ознакомительная версия.
