— Куда «уехал»? Уехал или «уехали»? — волновались студенты, опасаясь, впрочем, высказываться публично. А вскоре выяснилось, что Алексея Денисовича перевели в Ленинград, в Большой драматический театр. Тогда многие его ученики устремились за ним. Алексею не позволило уехать безденежье. Судьба уберегла его от скитаний по богемным закуткам Ленинграда. В 1937 году Дикого все же арестовали. Его студийцы разбрелись, кто куда. Г.П. Менглет, например, уехал в Таджикистан с намерением там создать школу вроде театра-студии Дикого. Все актеры, воспитанные Мастером, хранили ему преданность и искренне любили своего наставника. Освободили же Алексея Денисовича лишь в 1941 году, когда на отечественных киностудиях начались съемки серии патриотических фильмов. Так получилось, что кроме А.Д. Дикого некому было играть великих — Нахимова, Кутузова, Сталина. А в 1949 за исполнение этих ролей он получил звание народного артиста СССР.
В 1936 году Алексей вместе с курсами театра ВЦСПС перевелся в театральную студию при Театре Красной Армии. В 1935 году его возглавил пришедший из театра Революции Алексей Дмитриевич Попов, с именем которого связан расцвет Театра Красной Армии. С 1934 года начали строить новое здание по проекту архитекторов Каро Алабяна и Василия Симбирцева… Этот фейерверк архитектурной фантазии должен был стать новым чудом света. Самый крупный театр в Европе строился в форме гигантской пятиконечной звезды, на плоской крыше «звезды» должны были бить фонтаны, цвести сады, возвышаться фундаментальные скульптурные группы. Но в 1937 году строительство нового театра «заморозили», поскольку все средства стягивались к другой архитектурной затее. На месте взорванного храма Христа Спасителя спешно строился дом Советов, который, как прорва, поглощал новые и новые вложения. Но новостройка стала невезучей, громадное здание с громоздкой скульптурой Ленина вместо крыши так и не появилось. И театр стали достраивать, правда, только после гневного письма Ворошилову главного режиссера, А.Д. Попова. Государственным бюджетом был выделен миллион на завершение начатого сооружения. Торопливо сворачивая стройку к 1940 году, его авторы и воплотители лишились чудесных садов, двадцатиметровых фонтанов и романтически задуманных скульптур. Здание подвели под пятиконечную крышу. На том и закончили.
Но тогда, в конце тридцатых, актеры и репетировали, и выступали в Центральном Доме Красной Армии.
Трудно было Алексею притерпеться к ровному и с виду обычному Попову после взрывоподобного искателя Дикого. Алексей к театру охладел.
Он играл небольшие роли, по-прежнему участвовал в массовках. В спектакле «Полководец Суворов» у него была роль Милорадовича, в «Воспитаннице» А.Н. Островского — барского сына Леонида, в пьесе по рассказу А.М. Горького «Мальва» он играл Сережу. Но прежнего знобящего волнения Алексей не чувствовал. Он скучал по общению с Диким.
В эти дни он старался подольше оставаться за письменным столом. Тетради пополнялись новыми стихами, и не только стихами. Он пробовал писать пьесы, сочинял газетные статьи и стихотворные фельетоны, мечтал стать автором замечательной поэмы, и в юности написал их пять. Среди них — поэмы «Заречье», «Лирические отступления», которые вошли в «Избранное» поэта.
Он откровенничал с отцом и Наталией Ивановной о том, что поэзия его увлекает все больше, а театр остается в стороне. Простой карандаш и общая тетрадь с той поры стали его постоянными спутниками. Даже когда появились ручки-самописки, он не изменил своей привязанности. Он взрослел и понимал, что он — поэт.
Алексей, при всей его любви к творческой Москве, не чувствовал себя «законченным» москвичом. Нередко, изнуренный торопливой жизнью большого города, он начинал тосковать по родным местам, друзьям, по Клязьме, вишневым улицам старых Вязников. Приезжая на несколько дней в гостеприимный дом Меньшовых, он рыбачил, отдыхал, набирался сил. Он ходил по Петрину и Вязникам в летнем белом костюме, красивый, высокий, импозантный. Над ним посмеивались: «Мотылек подкормиться приехал»! Но мальчишки были от Алеши в восторге, они ему подражали. За ним бежали гурьбой в городской сад, где в сумерки назначались свидания. Приезды молодого актера были сравнимы в мальчишеском понимании разве с памятным приездом в Вязники Ворошилова. Было это в 1936 году, во время маневров. Все слои населения, и стар и млад, высовывались в окошки и смотрели, как внизу идут стройными рядами красноармейцы, браво замыкая шеренги лошадей, пушек, танков… А потом был банкет. Деликатесы подавали на парадной посуде из особняков бывших фабрикантов. Потом эту дорогую и по-своему уникальную посуду разворовали, рассовали по вещмешкам и списали, как побитую. Приезд Ворошилова, как всякое выдающееся событие в небольшом городке, стал для него и праздником, и бедствием.
Приезд Алексея так же волновал и будоражил город. Все владимирские, с которыми доводилось Алеше встречаться в Москве, становились его друзьями. В ТКА он познакомился с земляком Константином Панфиловым. Константин жил неподалеку от ипподрома, в доме на Беговой, где часто появлялся Алексей. Мать молодого человека была покорена ярким, воспитанным юношей, который был любезен, прост и необычен. Молодые артисты вместе ездили в Жуиху, где у Константина была дача. Там они варили уху над ночным берегом озера Бубнова, наслаждались порой сенокоса, уходили в лес по грибы.
Под летним небом Жуихи Фатьянов писал стихи, а Панфилов, боясь потревожить Музу приятеля, следил за ухой.
Критики говорят, что есть поэзия души, поэзия сердца и поэзия духа. Если им верить, то стихи Алексея тридцатых годов, вероятно, полностью подходят под определение поэзии юного сердца. Несчастная любовь, «горечь первой папиросы», слезы оставленного любимой матроса, глоток заздравного вина, радостное парение первых самолетов — вот круг его тем, уже напоминающих городские сентиментальные песни.
Несколько раз встречается в стихах тех лет образ философски настроенного мужчины с курительной трубкой и собакой. Небольшие опыты со злободневной патриотической лирикой были вялыми и, видимо, не вызывали у автора настоящего интереса. Но тогда же, казалось бы, легко образовывались стихи простые, музыкальные, общедоступные, традиционно настроенные, и уже несли в себе песенную, фатьяновскую интонацию.
Ия Викторовна Дикарева вспоминает, что тогда Алексей высоко чтил Маяковского. Ему нравилась отрывистая четкость фразы Владимира Владимировича, громогласная смелость и афористичность. И тогда же он начинал распознавать свою близость с творчеством любимого им поэта — Сергея Есенина.
