И едва ли не тотчас же начались нововведения. На церемонию принятия присяги в дворцовую церковь новый император явился в прусском мундире, так же по его повелению были одеты и сыновья Александр и Константин. Но это были лишь цветочки. День спустя последовало распоряжение, что офицерам запрещается ездить в закрытых экипажах, а только верхом, или в санях, или в дрожках. В нем предписывалось всем обывателям носить косичку и пользоваться пудрой, запрещались круглые шляпы, сапоги с отворотами, длинные панталоны и жилетки, а также завязки на башмаках, вместо которых должно носить пряжки. Волосы следовало зачесывать назад, а не на лоб. Экипажам и пешеходам велено было останавливаться при встрече с высочайшими особами, и сидевшие в экипажах должны были выходить из них даже в грязь и лужу, чтобы отдать поклон августейшим особам.
Сразу же начались вахтпарады, был введен новый военный устав, новые мундиры. Говорили, что тот, кто за неделю до этого уехал, вернувшись, ничего бы не узнал. Дворец стал словно казарма: спешили офицеры с донесениями, раздавались стук сапог и звон шпор. С самого раннего утра, с шести часов, Павел уже был в кабинете, работал. Ненавидя екатерининские порядки, он принялся, как писал сенатор и поэт И. И. Дмитриев, за подвиг «исцеления» России.
Не успел он еще короноваться, как всех своих недругов при дворе сослал, зато вернул из Сибири всех гонимых при Екатерине. Отправил в отставку семь маршалов, в том числе и Суворова, и более трехсот старших офицеров за мелкие проступки или просто потому, что они ему не нравились. Сотни гражданских лиц> сочтенных якобинцами, подверглись преследованиям.
Павел сократил число губернаторов и, что совсем уж было глупо, снова объявил дворян подлежащими телесным наказаниям, от которых Екатерина II избавила их в 1785 году. Вообще все, что его мать создавала в течение многих лет своего царствования, было предано забвению. У него была одна любовь — армия, если не считать страстного увлечения Анной Петровной Лопухиной.
Впервые он увидел эту девушку с огненными черными глазами на одном из балов в Москве в дни коронации. И был сразу же очарован. Любимец Павла, его брадобрей и советчик И. П. Кутайсов, поспешил исполнить роль, как тогда говорили, «негоциатора». Ловкий царедворец повел переговоры с родителями девицы, и вскоре вся семья переселилась в Петербург, где была осыпана царскими милостями.
Анна Лопухина пожалована фрейлиною и приглашена жить в Павловск. Для нее, как свидетельствовал в своих записках Н. А. Саблуков, было устроено особое помещение, нечто вроде дачи, в которую Павел мог незаметно пройти из Розового павильона. Император являлся туда каждый вечер, как он вначале сам воображал, с чисто платоническими чувствами восхищения.
Но со временем чувства Павла переросли в страстное желание обладания. Этому способствовало сопротивление Анны. Не разделяя чувств императора, она однажды даже решилась сказать ему, что давно любит князя Павла Гавриловича Гагарина. Это признание Анна сделала однажды вечером, когда Павел оказался более предприимчивым, чем обыкновенно. После чего разрыдалась и умоляла государя оставить ее. Павел был поражен, но решил быть рыцарем, великодушно уступить и даже дал согласие на ее брак с князем.
До самой смерти Павел оставался верен своей страсти, считал Анну единственным своим другом и часто проводил время у нее в доме, отдыхая от государственных дел. Ее именем был назван корабль, оно красовалось на знаменах гвардии, ибо в переводе с древнееврейского слово «Анна» означает «Благодать». Павел считал, что Анна была послана ему свыше, но злой рок не дал им соединиться.
Вообще говоря, император с молодых лет верил во все таинственное и чудесное, в предзнаменования и сны. Так, например, 5 ноября, накануне смерти матери, ему привиделся вещий сон. Будто некая невидимая и сверхъестественная сила возносила его к небу. Он часто просыпался и решил заглянуть к жене. Она, как оказалось, тоже не спала. Рассказав ей о своем сновидении, услышал от нее, что и она видела во сне то же самое.
Поэтому, когда А. Б. Куракин, друг детства императора и вице-канцлер, доложил, что ему в секретных делах попались прелюбопытные записки вещего монаха Авеля, заключенного покойной императрицей в крепость, Павел пожелал взглянуть на записки прозорливца. К тому же стоило Павлу услышать, что монах был посажен в тюрьму Екатериной, как он тут же повелел его освободить и доставить во дворец. Куракин сообщил, что Авель просидел несколько месяцев за то, что предсказал год и даже день смерти императрицы Екатерины. Записки монаха поразительны, продолжал Куракин, и его величеству непременно нужно с ними познакомиться, как, впрочем, и с самим предсказателем,
В деле о крестьянине Васильеве есть отметка о том, что 12 декабря шлиссельбургский комендант Колюбякин получил письмо от князя А. Б. Куракина. В нем объявлялось высочайшее повеление прислать в Петербург арестанта Васильева, с прочих же всех, на ком есть оковы, оные снять.
На другой день, 13-го, сочиненная Васильевым «книга» взята была князем Куракиным и поднесена императору Павлу I. А вскоре и сам автор предстал пред очи самодержца. В «Житии преподобного Авеля-прорицателя» сказано, что государь беседовал с загадочным провидцем.
В начале разговора царь великодушно признал, что предсказание Авеля насчет кончины его августейшей родительницы, ныне в Бозе почивающей, сбылось, что вышла его правда. Посему он милует его и просит по секрету сказать, что ждет самого Павла.
В зале был разлит мягкий свет — за окном догорал закат. Вокруг царила торжественная тишина.
Пристальный взор Павла встретился с кротким взглядом стоявшего перед ним монаха. Царю сразу полюбился этот весь овеянный смирением, постом и молитвою, загадочный монах, о прозорливости которого он был наслышан.
Ласково улыбнувшись, Павел милостиво обратился к Авелю с вопросом, как давно он принял постриг и в каких монастырях спасался.
— Честный отец, — промолвил царь, — о тебе говорят, да я и сам вижу, что на тебе явно почиет благодать Божия. Что скажешь ты о моем царствовании и судьбе моей? Что зришь ты прозорливыми очами о роде моем во мгле веков и о державе российской? Назови поименно преемников моих на престоле, предреки и их судьбу.
— Эх, батюшка-царь! — покачал головой Авель. — Почто себе печаль предречь меня понуждаешь?
— Говори! Все говори! Ничего не утаивай! Я не боюсь, и ты не бойся.
— Коротко будет царствование твое, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В Страстную субботу погребут тебя… Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою… Но народ русский правдивой душой своей поймет и оценит тебя и к гробнице твоей понесет скорби свои, прося твоего заступничества и умягчения сердец неправедных и жестоких. Число лет твоих подобно счету букв изречения на фронтоне твоего замка, в коем воистину обетование и о царственном доме твоем: «Дому твоему подобает святыня Господи в долготу дний…»
