Однако именно ко времени японской оккупации Маньчжурии русская литература Китая получила мощное подкрепление, причем не только в области поэзии. Сравнительно молодой казачий офицер, хорунжий Сибирского казачьего войска Алексей Грызов, — как и Несмелов, ушедший из Владивостока в эмиграцию чуть ли не пешком (правда, сперва в Корею), — взявший литературный псевдоним по названию родной станицы — Ачаир, организовал в Харбине литературное объединение «Чураевка», получившее свое название от фамилии Чураевых, героев многотомной эпопеи сибирского писателя Георгия Гребенщикова. Ачаир выпустил первую книгу стихотворений в Харбине в 1925 году, дав ей одно из самых неудачных в истории русской поэзии названий — «Первая». Поэтом он был не особенно ярким и на редкость многоречивым, но организатором оказался хорошим. Именно в «Чураевке» получили первые затрещины и первые — скупые — похвалы молодые харбинские поэты, о которых помнит ныне история русской литературы. Молодые «чураевцы» — либо харбинцы, либо люди, привезенные в Китай в детском возрасте, как Валерий Перелешин, — были в среднем лет на двадцать моложе Несмелова. Он годился им в отцы, в учителя. Поэтесса и журналистка Ю. В. Крузенштерн-Петерец в статье «Чураевский питомник»[39] писала о «чураевцах»: «…у них были свои учителя: Ачаир, Арсений Несмелов, Леонид Ещин…» На деле было всё же несколько иначе: от роли «арбитра изящества» на харбинском Парнасе Несмелов уклонялся категорически, хотя рецензировал издания «чураевцев» — как газету, так и коллективные сборники и немногочисленные авторские книги, когда таковые стали появляться, — и тем более не отказывал поэтам в личном общении. Та же Ю. В. Крузенштерн-Петерец отмечала: «Поэзию Несмелов называл ремеслом, а себя „ремесленником“ (явно под влиянием любимой Цветаевой)». Именно ремеслу могла бы у него поучиться молодежь, если бы хотела. Однако для харбинской молодежи, как и для читающего русского Парижа, Несмелов был слишком независим. Над последней строфой его поэмы «Через океан» кто только не потешался, — но пусть читатель глянет в текст, вспомнит последние полтора десятилетия ХХ века и скажет, был ли повод для смеха и кто же в итоге оказался прав.
К сожалению, большинству «чураевцев» поэтическое ремесло, даже если оно давалось, удачи не принесло, всерьез в литературе закрепились очень немногие. Те, кто позднее — через Шанхай — возвратились в СССР, обречены были радоваться уже тому, что местом поселения им определяли не глухую тайгу, а Свердловск или Ташкент. Авторская книга стихотворений из чураевских возвращенцев вышла, насколько известно, у одной Лидии Хаиндровой в Краснодаре в 1976 году. Чаще других из молодых поэтов наведывался к Несмелову, пожалуй, Николай Щеголев (1910–1975), умерший в Свердловске, лишь незадолго до смерти предприняв безрезультатную попытку вернуться к поэзии. Несколько раз посещал его Валерий Перелешин, которому Несмелов предрекал блестящее будущее, что в известном смысле и сбылось, хотя очень поздно: судьба забросила Перелешина в Бразилию, где он на десять лет замолк и лишь в 1970-е, особенно же в 1980-е годы вышел в первый ряд поэтов русского зарубежья. Но сам Перелешин считал, что на путь в поэзию его благословил именно Несмелов. Он пишет: «Кажется, только один раз Несмелов был в доме у меня — в доме моей матери в Мацзягоу <…>. В тот раз Несмелов, прислонившись к чуть теплому обогревателю (из кухни), читал нам свои „Песни об Уленспигеле“ — читал просто, без актерской аффектации, ничего не подчеркивая. Его чтение стихов я слышал еще раз или два — на торжественных собраниях, которыми „Главное Бюро по делам Российских Эмигрантов в Маньчжурской Империи“ чествовало победителей на литературных конкурсах. Но лично его не любили ни редакторы, ни примазавшиеся к японским хозяевам русские эмигранты: слишком он был независим, слишком сознавал собственный вес, казался надменным»[40].
Насколько близки были к Несмелову другие поэты Чураевки — Ларисса Андерсен, Михаил Волин, Георгий Гранин, Николай Петерец, Владимир Померанцев, Сергей Сергин, Владимир Слободчиков и т. д., — сказать трудно. Впрочем, Волин опубликовал воспоминания о Несмелове[41], но ничего принципиально нового не сообщил. Когда, в противовес «Чураевке», в Харбине возникло другое объединение — «Круг Поэтов», Несмелов остался в стороне и от него. По крайней мере, до 1940 года «организованным» воспитанием молодежи Несмелов пренебрегал. Позже ситуация изменилась, но это уже были годы второй мировой войны, совсем иные годы.
Печален и длинен мартиролог «Чураевки» (и «Молодой Чураевки») тоже. Покончили с собой в 1934 году в харбинском отеле «Нанкин» Гранин и Сергин. Десятью годами позже умер от воспаления легких в Шанхае Николай Петерец. В Кемерово в 1985 году умер совсем выпавший из литературы Владимир Померанцев, в 1993 году в Лондоне — Елизавета Рачинская, в Сан-Франциско умерла в 1994 году Мария Визи, в Аделаиде в 1997 году — Михаил Волин, удержавшийся в изящной словесности, но лишь едва-едва, — впрочем, оставил краткие мемуары о «Чураевке». В 1998 году в Нью-Йорке (по косвенным сведениям, в приюте для слепых) умерла поэтесса Наталья Резникова. Умер в США в 2005 году — иначе говоря, в XXI веке — и младший брат Валерия Перелешина, Виктор Ветлугин, давно забросивший стихи. Встретил в Москве в добром здравии наступление XXI века Владимир Слободчиков, — он довольно активно печатался в 2003–2005 годах и в России и в США, а умер в Москве в 2007 году. На юге Франции, в Ле-Пюи скончалась 29 марта 2012 года Лариса Андерсен, если и не бывшая крупным поэтом, но оставившая значительный след в литературе одним тем, что ее просто любили. Так что ныне второе десятилетие XXI века благополучно встретила в Австралии давно отпраздновавшая девяностолетие одна лишь двуязычная поэтесса Нора Крук (урожденная Элеонора Мариановна Кулеш, дочь редактора шанхайского журнала «Эпоха»), уроженка Харбина (р. 1920), прожившая к Китае (в Гонконге, точней) дольше всех — до 1975 года. Ей, последней ныне и торжествовать «День Лицея». Но — не такой уж незаметный был это для России Лицей. Поодиночке его воспитанники создали очень немного, но память о «Чураевке» как цельном явлении будет жить по крайней мере в истории. Вспомнится и то, что из нее вышел Валерий Перелешин, что на ее заседаниях бывал Арсений Несмелов.
Несмелов коротал свои поздние харбинские годы не за одной лишь литературной поденщиной, не только за серьезной поэзией, прозой, критикой или даже статьями по стиховедению. В свободное время, пыльным харбинским летом, он предавался любимому занятию: на «движимой собственности» (выражение самого Несмелова), лодке «Удача», уплывал он по Сунгари подальше от Харбина и ловил рыбу вместе с другом — Николаем Гаммером[42], служившим в харбинской газете «Заря», и «Герасим Антипас»[43] помогал скоротать оставшееся время. Зимние будни были, конечно, не так хороши: сплошная журналистика, деловая и дружеская переписка, редчайшие встречи с очень немногими боевыми друзьями (см. стихотворение «В гостях у полковника») — и собственно литература, вперемежку с поденщиной. Будни эти были полны еще и одиночеством. Очередной брак его с Анной Кушель распался — видимо, не только по вине поэта; друзья и ровесники исчезали один за другим — из Харбина, из Шанхая, из жизни. Много было и недругов: даже почти беспрепятственно печатавший его стихи, рассказы и рецензии главный редактор «Рубежа» М. С. Рокотов (Бибинов) откровенно признавался, что стихи Несмелова ему не нравятся, а как человек он ему просто неприятен — «циник». Впрочем, более проницательная Ю. В. Крузенштерн-Петерец в цитированной выше статье отмечала: «…под маской циника Арсений Несмелов прятал в себе романтика: романтик в нем никогда не умирал». А Несмелов, вступивший в последнее десятилетие своей жизни, отлично знал, что как поэт он состоялся, а больше… больше ничего не будет. Как сказал он сам Е. А. Сентяниной в конце войны: «Ничего больше не будет. Субмарина затонула», — имея в виду свое стихотворение из последней книги. Тем не менее, погружаясь в последние пропасти отчаяния и явно предчувствуя, что отсрочка на исходе, он не переставал писать.
