на Японию, кратковременная озабоченность уступила место решительному пренебрежению, если не безразличию». [1165]
Вряд ли можно согласиться с категоричностью этого мнения, но то, что оно отражает существенный аспект мироощущения Сталина в то время, для меня несомненно.
В пользу этой реконструкции тогдашнего сталинского мироощущения можно привести и такой психологический аргумент. Холодные цифры сотен тысяч погибших при атомных взрывах в Хиросиме и Нагасаки, картины выжженной пустыни на десятках квадратных километрах японской земли, в глазах Сталина, имевшего, после только что окончившейся войны в Европе, опыт восприятия подобных картин в Сталинграде или Дрездене, сами по себе не только не вызывали сочувствия к подвергшейся атомной бомбардировке Японии, [1166] но и не могли убедить его в том, что американские атомные бомбы, в случае войны с США, смогут однозначно решить её исход в пользу американцев. Он твёрдо верил в то, что у русского народа «имеется ясный ум, стойкий характер и терпение». [1167]
И если даже у подвергшихся атомной бомбардировке жителей Нагасаки хватает характера и терпения уже через пару месяцев после атомного взрыва при условии отсутствия американских оккупационных войск открыть оживлённую уличную торговлю, то, по представлениям Сталина, уж у жителей Сведловска (работавших в военно-биологическом институте Свердловск-19 [1168]) или Воскресенска (вблизи пусть даже разбомбленной американцами Москвы), до которых американцы явно не доберутся за два месяца войны, наверняка хватит ума, характера и терпения для того, чтобы изготовить достаточное количество спор сибирской язвы, или тонн синильной кислоты, для того, чтобы уморить любую армию вторжения в СССР. [1169]
06.49. В районе Гинза города Нагасаки, который являлся аналогом нью-йоркской Пятой авеню, владельцы магазинов, разрушенных в результате взрыва ядерной бомбы, продают свой товар на тротуарах, 30 сентября 1945 года. [1170]
Да и без героического энтузиазма переживших ужасы американской атомной бомбардировки справились бы:
«За годы войны СССР накопил огромное количество боевых отравляющих веществ. Потом их стало еще больше – и за счет собственного производства (после войны оно было уменьшено, но не прекращено), и за счет химического оружия, вывезенного из Германии». [1171]
А уверенность Сталина в серьёзности этих аргументов, я думаю, в значительной мере основывалась на информации разведки, полученной, в том числе, и с помощью Жоржа.
Как бы то ни было, после 1945 года мировая цивилизация продолжила ветвить альтерверс, но теперь – с опасливой оглядкой на возможность схватки двух смертоносных монстров…
06.50. Уроборос алхимический. [1172]
После рассмотрения вопросов, которые Жорж решал в рамках своего «генерального задания» – сбор информации по химическому и бактериологическому оружию – читатель вправе ожидать, что теперь будут рассмотрены «атомные дела», принесшие ему славу как великому разведчику.
Я не буду этого делать по двум причинам.
Во-первых, сам Жорж, находясь в Америке, вряд ли считал, что его случайное попадание в Манхэттенский проект и полученная при этом информация являются чем-то очень важным с точки зрения его руководства в ГРУ. Насколько мне известно, из Москвы никаких «высоких оценок» эта его информация не получила.
Его «химический отчёт» на основании данных Хискея, отосланный ещё до призыва на военную службу, как будто закрывал тему химического оружия. Да и отсутствие Адамса, руководившего этой темой, демонстрировало Жоржу снижение интереса к ней московского руководства.
Об атомной тематике тоже можно было забыть, поскольку Жорж знал по своему опыту, что проникновение на атомные объекты для него смертельно опасно. Да и не знал он о масштабах и потребностях советского атомного проекта ничего.
Тот же факт, что ему было поручено завершить учёбу в CCNY, свидетельствовал в глазах Жоржа о каких-то планах руководства на его будущую профессиональную работу в области научно-технической разведки. И это не радовало его – оставаться «на всю жизнь» нелегалом ГРУ он явно не хотел.
Во-вторых, официальные данные о подробностях деятельности Жоржа как атомного разведчика настолько скудны и «подчищены» ГРУ, что реконструировать по ним «главную нить событий» этой ветви его альтерверса пока не представляется возможным.
Обрывки этой нити и тонкие событийные волоконца, её окружающие, ещё не раз будут проявляться в дальнейших главах, но «здесь-и-сейчас» пытаться соткать из них целостный «ковёр повествования» я не могу.
Пожалуй, единственное, что можно сказать об итогах восьмилетней командировки с полной определённостью, это то, что все эти годы Жорж помнил о тех, кого он оставил за горизонтом двух океанов, и мечтал о возвращении домой как о высшей награде.
Но, конечно, мечты эти были окрашены не только надеждой, но и тревогой:
В небе колышется дождь молодой,
Ветры летят по равнинам бессонным…
Знать бы, что меня ждет за далекой чертой,
Там, за горизонтом… [1173]
О том, что творилось в его душе, когда он мог позволить себе сбросить маски и «типичного американца», и «нелегала ГРУ», можно судить по некоторым письмам Миле, его «Милёнышу»…
В ходе моей работы по изучению биографии Жоржа Абрамовича неоценимую помощь оказал мне мой друг – Геннадий Исаевич Коваль, его племянник, трагически рано ушедший из жизни в 2016 году.
«Неоценимая помощь» – это не фигура речи, а точная констатация вклада Геннадия в большинство моих «биографических открытий» жизнеописания Жоржа Абрамовича. Он предоставил мне возможность работать с документами семейного архива и сам активно работал с ними, помогая мне с атрибуциями и датировками, разъяснял, вспоминал и комментировал семейные события и семейные предания.
06.51. Г. И. Коваль в ходе работы с документами ДСАЖАК. [1174]
Да и само моё знакомство с Жоржем Абрамовичем состоялось благодаря тому, что в 1966 году, когда мы вместе с Геннадием начали учёбу в МХТИ им. Д. И. Менделеева и подружились, он, приехав в Москву из родной хабаровской глубинки, жил у своего дяди.
А студенческая дружба – это активное общение далеко за рамками «академических часов». И, пожалуй, первые слова, которые я услышал от Жоржа Абрамовича, был его ответ на мою просьбу позвать Гену к телефону: «Геннет дом…», что в переводе на «классический русский» значило: «Гены нет дома». Потом я, конечно, привык к некоторым странностям жоржевского диалекта, но в первый раз это поразило, и врезалось в память навсегда ☺.
И, хотя, как я уже сказал, множество фактов и материалов, использованных в моих публикациях о Жорже
