— Да, слюсаю я наси бригадир и доктор и удивляюсь: оба сидят здесь ни за цто, — тягучим голосом громко говорит в пространство, ни к кому не обращаясь, долговязый старик Ян Янович Кронберг, в молодости бывший унтером лейб-гвардии Преображенского полка, а до заключения — богатым фермером, имевшим большую мызу недалеко от Тарту. Ужин окончился, наступил час отдыха до отбоя, час утонченной пытки.
Бригадники поняли сигнал и радостно хмыкнули: начиналось обычное развлечение.
— А я вот знаю, за цто сизу: за преступление. Правильно меня Бог наказаль. Правильно! Да. Казды сутки я восемь цяс спаль? Спаль! Три раза ель? Ель! Узе десять цяс! В уборную ходиль? Ходиль! Куриль? Отдыхаль? Да, я казды день куриль и отдыхаль! Пятнадцать цяс я ницего не делаль! Пятнадцать цяс — ф-ф-ф — и ницего! Пропаль! А цто я дользень быль делать?
Ян Янович сделал паузу, приподнялся и медленно обвел глазами всех слушающих. И вдруг резко ударил ребром ладони по нарам:
— Я дользень биль убивать русски! Казды день, казды цяс убивать русски! Пятнадцать цяс не работаль — пятнадцать русски не убиль! И вот за все это Бог меня наказаль! Я сизу за преступление!
— Правильно, Кронберг! Правильно! — гудят с нар остальные и ждут: представление ведь только начинается. Все с наслаждением курят и смакуют каждую минуту мести.
— Да вы же были унтером в Петербурге, Кронберг! — не выдерживаю я. — Раз из вас сделали унтера, значит вы служили отлично. Разве не верно? Так при чем же здесь убийство русских? Вы служили русским, были их чухонским холопом!
Ян Янович не спеша вытряхивает трубку и завязывает ее в кисет. Все улыбаются в ожидании.
— А я не слузил русски, я слузил император!
— Так, значит, не в национальности дело, — говорю я внешне спокойно, хотя меня душит ярость. — Вы — монархист? Ладно. Кого же вы убивали в таком случае?
— Больсевики! Пленный красноармейци! Вот кого! Я им надеваль фуразка на лоб до сами глаз и стреляль в красный звездочка!
Жидкий смешок ползет по нарам как змеиное шипенье.
— С-с-с-собака! — вдруг рычит Сидоренко и, как раненый лев, начинает выползать из темноты нижних нар в тусклый круг света под лампочкой над столом. — С-с-собака, гадина фашистская!
Сидоренко хватает Кронберга за тощую длинную ногу и начинает стягивать его с верхних нар.
Кронберг только этого и ждал: он приподнимается, дает себя стянуть на метр, потом быстро сгибает другую ногу и мокрым грязным валенком бьет Сидоренко в лицо. Тот падает на спину прямо под стол. Жестяные миски летят на пол, кто-то услужливо оттягивает стол в сторону. Кронберг не спеша спускается вниз и заносит ногу над лежащим навзничь Сидоренко, но я резко толкаю его в поясницу, и стоящий на одной ноге старик теряет равновесие и падает на своего бригадира. Начинается драка на полу. Я поднимаюсь с нижних нар, наклоняюсь и хочу разнять дерущихся, но косой полицай Чубарь сильно толкает меня валенком в зад, и я ныряю головой под нары. Общий хохот: до слез смеются все — полицаи и эсэсовцы, легионеры и штурмовики, двадцать восемь фашистов досыта потешаются над двумя советскими людьми.
— Хе, недобитый гитлеровец та недобитый ленинец связались! Хай бьются, сучьи дети, хай душаться насмерть! — сипит Чубарь. — Так им и надо! Хай убиваются!
Все они прекрасно знают, что Сидоренко никогда и ни за что не побежит жаловаться оперу, и теперь пользуются этим: здесь была бы нужна только физическая сила, но она на их стороне, и они это тоже хорошо знают. Кронберг каждый месяц получает из дома по восемь килограммов копченой свинины, он здоров, сыт, жилист и внутренне спокоен, а Сидоренко живет на скудном пайке, он почти не спит от унижения и горя, от старых ран, которые теперь, когда организм ослабел, не дают ему покоя. А я парализован… И мы лежим на полу, не в силах даже подняться на ноги, а с нар удовлетворенно смотрят на нас и стряхивают нам на головы папиросный пепел.
Потом Сидоренко становится на колени и, кряхтя, тащит меня из-под нар. Бывший комендант какого-то белорусского городка, гауптман Кнорринг, свешивает голову вниз и говорит мне по-немецки:
— И все-таки вы не правы, герр доктор! Вы не понимаете самого главного: герр Гитлер и герр Сталин — только две вывески. Настоящая сила в руках тех, кто стоит позади них и чьими руками создается новый порядок на земле. Меня очень утешает ваша судьба, герр доктор: я в плену у вас, а вы в плену у нас, да еще на вашей территории! Хо-хо-хо! Что за время! Какое великолепнейшее свинство, герр доктор, а?
Дверь раскрывается настежь. Входят дежурный офицер и надзиратель.
— Проверка! Становись!
Мы строимся между нарами. Нас пересчитывают. Дневальные вкатывают со двора парашу и устанавливают ее у дверей. Валенки укладывают у печки подошвами к горячей стенке. Двери захлопывают, запирают тяжелым засовом, на который вешают огромный замок. День кончен. Не раздеваясь, мы укладываемся плотным рядом на нарах и потеснее прижимаемся друг к другу, а сверху прикрываемся слоем бушлатов; Ян Янович обнимает Сидоренко, тот — меня, я — полицая Чубаря и так далее. Грязные, мокрые валенки быстро нагреваются, и зловонный пар ползет по бараку.
Наступает ночь, а с ней вместе — горькое раздумье.
Да, плохо остаться последними контриками среди этого фашистского зверья! Черная, черная ночь без единого огонька впереди. Никакого разумного основания для надежды. Все кончено: долинские торжествуют, это — самая низшая точка нашего унижения. Худшего уже ничего быть не может.
Глава 19. Разгром всех долинских
И все-таки земля вертится! Все-таки за каждой ночью неотвратимо наступает день!
Прошел еще год.
Шестого марта пятьдесят третьего года Василиса Петровна, милая девушка, которая по секрету мне признавалась, что отдыхает душой только в зоне, влетела в амбулаторию со странно застывшим лицом. Я и мой санитар, Остап Порфирьевич Сидоренко, вытянулись и дуэтом произнесли обязательное:
— Здравствуйте, гражданин начальник!
Девушка по очереди прошептала нам одни и те же четыре слова:
— Умер Сталин; яйца вареные.
И в состоянии полного смятения выскочила вон. Глаза у нее были как огромные синие пуговицы для модных дамских пальто — круглые и бессмысленные. В руках у нас осталось по еще теплому яйцу.
Яиц мы не видели и не ели около десяти лет — со второй половины войны. Поэтому мы сначала съели яйца, конечно, без хлеба — было бы глупо портить нашим лагерным хлебом такой изысканный деликатес; потом подумали и сжевали скорлупу — кальций в организме тоже пригодится! Только покончив с яйцами, вдруг зспомнили о Сталине.,
