Владимир Мельник - Гончаров

Вероятно, осенью 1873 года романист лично знакомится с юным еще великим князем Константином Константиновичем, он начинает преподавать ему и другим детям великого князя Константина Николаевича русскую словесность. Правда, пока не ясно, как долго вел этот предмет Гончаров в семье великого князя. Своим литературным успехом будущий K.P. в немалой степени обязан Гончарову. Их отношения раскрываются в переписке 1884–1888 годов. K.P. в конце 1883 года передал Гончарову свою записную книжку со стихами и просил дать на них авторитетный отзыв. Великий князь признавал серьезное влияние писателя на свое мировоззрение. Насколько он ценил свои отношения с Гончаровым, показывает его запись в дневнике от 8 ноября 1891 года: «Дома вечером засел читать письма покойного Ив[ана] Алекс[андровича] Гончарова. После его смерти его душеприказчики возвратили мне все мои письма к нему, кроме тех, которые покойный сам принес мне года 2 назад, боясь, что кто-нибудь ими завладеет».[370] И тут же: «Когда-нибудь, не скоро, в печати эта переписка представит очень приятное чтение. Но исполню волю покойного, я, пока жив, не напечатаю ее».[371] Надо сказать, что Гончаров не злоупотреблял августейшим вниманием и почти всегда старался избежать появления во дворце великого князя, отговариваясь нездоровьем, старостью и пр. Племянник писателя М. В. Кирмалов вспоминал: «В последние годы жизни Ивана Александровича его приглашал к себе на вечера великий князь Сергей Александрович и был с ним очень ласков. Но Иван Александрович уклонялся от посещений, говоря: «Вы ведь здесь все молодые, полные жизни; ну что буду делать среди вас я, кривой старик?..»»[372] Комментарием к словам Гончарова может быть его письмо к графине A.A. Толстой от 14 апреля 1874 года: «Боязнь моя ходить во дворцы относится не к тем или другим личностям, а к толпе, ко всей широкой обстановке, к строгой, условной и — неизбежной, конечно, представительности и обычаям места, к парадности и обрядности.

Моя боязнь — стало быть — есть просто непривычка. Кто родился и прожил до старости в скромной и тесной доле, в темном углу, тот всегда будет неловок, смешон, и иногда «глуп», лишь очутится в толпе, на виду… И слабые глаза, привыкшие к сумеркам, начнут усиленно мигать и плакать, когда к ним вдруг подвинут лампу.

Вот отчего я не старался проникать — не во дворцы — а вообще в большие дома, где есть толпа, где много лакеев, где швейцар и парадные приемы… Скромность, простота и незначительность собственной своей особы и написанной мне на роду роли — вот внешние причины моего удаления от так называемого света».

Стихи K.P. начал писать в 1879 году. Он несомненно обладал замечательным поэтическим, и не только поэтическим, дарованием, верным и тонким художественным вкусом. Князь был признанным знатоком живописи, театра, музыки, являлся талантливым композитором и пианистом. В его лирике, камерной по духу, проявляются искренность чувств, литературное мастерство, свежесть поэтического мировосприятия. Очень многие его стихи раскрывают религиозные переживания поэта.

В первом же своем письме Гончаров отметил в стихах великого князя «искры дарования». Впрочем, не желая кривить душой, романист отнюдь не захваливает молодого поэта. Вся их переписка показывает, что Гончаров строго и внимательно вглядывался в талант бывшего ученика. В силу своего высокородного положения K.P. рисковал постоянно получать слишком восторженные оценки. И действительно, такие оценки прозвучали. Достаточно сказать, что выдающийся русский лирик Афанасий Фет, на творчество которого во многом и ориентировался К. Р., оценил поэзию Константина Константиновича чрезвычайно высоко. В одном из последних писем он даже сравнивает музу K.P. с музой Пушкина. Фет посвятил K.P. стихотворение, в котором как бы избирает его своим поэтическим преемником:

Неужели человек тончайшего вкуса, многоопытный Фет не чувствовал натяжки, сравнивая K.P. то с Пушкиным, то с собой? Конечно, чувствовал, но таков уж золотой и ослепляющий ореол власти и богатства! Впрочем, великий князь необычайно высоко ставил Фета как лирика, многому у него учился, но, к чести его, с гораздо большим вниманием всегда прислушивался к строгим и объективным оценкам Гончарова. Романист же в одном из писем обращался к K.P.: «… Я указал Вам на графа Голенищева[Кутузова], как на подходящего Вам более товарища по лире…»[373] Да, всего лишь Голенищев-Кутузов! Такова была суровая и единственная правда… И романист не побоялся эту правду высказать. Константин Константинович был вполне честен перед самим собой, когда записывал в дневнике: «Невольно задаю я себе вопрос: что же выражают мои стихи, какую мысль? И я принужден сам себе ответить, что в них гораздо больше чувства, чем мысли. Ничего нового я в них не высказал, глубоких мыслей в них не найти, и вряд ли скажу я когда-нибудь что-либо более значительное. Сам я себя считаю даровитым и многого жду от себя, но, кажется, это только самолюбие, и я сойду в могилу заурядным стихотворцем. Ради своего рождения и положения я пользуюсь известностью, вниманием, даже расположением к моей Музе…» Как мог, Гончаров старался наставить своего ученика на правильный путь в литературе. В письме от 1 апреля 1887 года он обращается к K.P.: «Из глубокой симпатии к Вам, мне, как старшему, старому, выжившему из лет педагогу и литературному инвалиду, вместе с горячими рукоплесканиями Вашей музе, хотелось бы предостеречь Вас от шатких или неверных шагов — и я был бы счастлив, если б немногие из моих замечаний помогли Вам стать твердой ногой на настоящий путь поэзии»[374].

Как поэту Константину Романову, кроме А. Фета, были по духу близки такие лирики, как А. К. Толстой, А. Н. Майков, A.A. Голенищев-Кутузов. Это была во многом «надмирная» поэзия красоты и высокого чувства. Но главным мотивом его поэзии, несомненно, является мотив любви к Богу. Как будто чувствуя, что мученичество не обойдет его стороной (сыновья Константина Константиновича — Константин, Игорь и Иоанн — мученически погибли от рук большевиков в Алапаевске вместе с преподобномученицей Елизаветой Федоровной), великий князь постоянно возвращается к теме страданий Христа и страданий за Христа. Кроме стихотворной лирики, эти мотивы выразились в его драме «Царь Иудейский» и в поэме «Севастиан-мученик».