Прочти „Момича“ и верни.
Обнимаю крепко,
твой К. Воробьев.
18/6.
P. S. Я посылал эту верстку в „Неву“, думал, что это их — верстка ведь! — не устрашит, но пакет вернулся на четвертый день. На полях „Нева“ наделала галочек — дескать, знай наших.
Вот же канальи!»
Астафьев — Воробьеву (без даты):
«Костя!
Получил я твою верстку в день отъезда в Сибирь. Читал дорогой и вот пишу из Новосибирска. Оставался здесь из-за „Кражи“, которая, если цензура не зарежет, пойдет в 8–9 номерах „Сиб. Огней“. Долизывал верстку, а она — меня.
Ночью еду дальше, на родину, в Красноярск. Повесть твоя мне понравилась, как и большинство из того, что ты пишешь. Но… (Ох уж эти но!) мне сдается, что тема эта касается тобою в „Почем радости…“ и продолжается в „Алексее…“, там решалась сильнее и объемней. Что-то чуть-чуть затупилось. Наверное, сказалась твоя нужда и душевная угнетенность. Меньше стало озорства твоего, смаку и воздуха. Усталость какая-то на прозе лежит. Хотя тетка твоя изумительна, очень сильно сделана, и Момич силен, но приглушен в конце.
Я тебя понимаю, что иначе и нельзя было, но и ты меня, читателя, да еще влюбленного в тебя, тоже пойми.
Не ходи ты в бабьих чулках! Не надо! Переезжай в Россию, в Пермь, наконец! И будешь сыт и пьян, и так далее. Подумай!
Спешу на вокзал, и чтоб не задерживать верстку, закругляюсь. Обнимаю тебя. Держись!
Твой Виктор.
А человек, который делал пометки на верстке, — мудак, коли он не знает слов „рясно“, „омшаник“ и т. д.».
Письмо Астафьева на поздравительной открытке. Отправлено 23 декабря 1966 г.:
«Дорогой Костя!
Шлю тебе сердечные поздравления с Новым годом, желаю, чтоб сердце твое в новом году подвергалось меньшим нагрузкам и надсадам, чем в прошедшем.
Слышал, что дела твои очень плохи, и в „России“ и в „Неве“. Но что делать, дорогой? Все честные писатели живут очень тяжело и хотя утешения эти — ноль, и ими никого не утешить, все же мне хотелось бы приободрить тебя. Знаю ведь, все равно не сможешь иначе писать, такая была жизнь твоя и такою ты ее знаешь и такую вынес. Оставаться верным писателем жизненной правде — это нелегкая доля, и она выпала тебе. В литературе всегда были красавчики и бедолаги, но потом красавчиков смешивали с говном, и от них, кроме вони, ничего не оставалось, а страдальцы выживали и ими гордились. Думаю, тоже будет и с тобою. Вот только как тебе помочь — не знаю. Может, ты все-таки переедешь в Пермь? У тебя в Вильнюсе квартира — Пермь на Вильнюс всегда охотно сменяют обыватели, жаждущие дохнуть Европой. Тут тебя будут издавать и жить тебе легче будет. Подумай, старина.
Крепко тебя обнимаю и желаю не падать духом насколько это возможно.
Всегда твой — В. Астафьев».
Астафьев — Воробьеву, написано вероятнее всего в 1967 году:
«Дорогой Костя!
Сидел я тут как заклятый и трудился, а для чего и сам не знаю? Наверное, сделался уже графоманом и не могу ни дня прожить без дела. Сразу чувствую какую-то пустоту и раздражительность нападает, если бездельничаю. Готовил „Кражу“ и новую повестушку для отдельного издания. Торопили в издательстве „Молодая гвардия“, а как послал рукопись, так примолкли. Видимо, ждать будут, когда пройдет юбилей. Сейчас все ждут, не дождутся, чтоб он скорее проходил. А пока… режут и режут все подряд. Даже Бабаевского роман под запал зарезали!
Журналов с „Кражей“ у меня нету, а то бы выслал. Ну, авось книжка когда-нибудь, может, появится. Книжку уж вышлю. Там, может, пополнее и почище напечатают.
Все ребята, с кем переписываюсь, повесили носы. У всех на душе худо. Все уж отчаялись и ни на что больше не надеются.
А твое письмо меня повергло в полную меланхолию. Из всех нас твоя судьба получилась самая тяжелая и не видать тебе скрёсу, как говорят у нас в Сибири. Вчера прочел в „России“ о том, как обрадовались и гордятся людишки, что твою книгу вытряхнули, проявив „бдительность“. Вот ведь чертовщина какая! Наряду с твоими выходили книжки не менее правдивые и жестокие, а попал на мушку ты и теперь долго за тобой будут следить, пристально и неусыпно.
Очень сочувствую я тебе. Знаю, каково-то тебе сейчас работать в газетке. Мне иногда снится страшный сон, как я служу в солдатах или работаю в газете. В холодном поту просыпаюсь. А как твои домашние? Поправились хоть?
Ты, Костя, главное — пиши. Это единственный совет, который я могу тебе дать. Все же писанина приносит какую-то разрядку и хотя бы душевное, пусть и недолгое, удовлетворение. А так, что тебе говорить. Не маленький — знаешь, что Платонов с голоду подох, что Булгаков втуне пребывал и скончался, а сейчас и того, и другого в классики произвели. Утешение, конечно, слабое, но все же…
…Я надеюсь все же на лучшую долю. Думаю, со временем найдется тебе место. Главное, что тебя любят и знают порядочные писатели и многие ребята наши. Я вот поговорю с моим редактором в „Совписе“ относительно тебя. Парень он дерзкий и нашего брата привечает, аж из кожи лезет. И многое уже сделал для периферийщиков. Поеду вот через несколько дней в Москву и поговорю с ним. А потом напишу тебе, что и как.
Не падай, брат, духом. Наше дело правое…
Обнимаю тебя, дорогой Костя! Держись, старина! Такая наша доля, такой наш век. Сами его придумали, сами создали, сами и хлебаем, расхлебываемся.
Твоим домашним низкие поклоны.
Твой Виктор.
7 февраля».
Астафьев — на почтовой карточке. Отправлено из Перми 23 декабря 1967 г.:
«Дорогой Костя!
Поздравляю тебя с Новым годом! От всего сердца желаю, чтоб он у тебя полегче предыдущего был. Свяжись с издательством „Советский писатель“, с редактором Петелиным Виктором Васильевичем. Я говорил ему о тебе. Он хотел бы издать твою книгу.
Твой — Виктор».
Ответное поздравление К. Воробьева:
«Дружище, привет тебе и целование.
Поздравляю тебя и семью твою с Новым годом. Дай Бог тебе покоя в сердце и некоей тяжести в кармане. А вот насчет „Совписа“ — это все пустые разговоры: туда меня не пущают. И хрен с ними!
Обнимаю.
Твой К. Воробьев».
Воробьев — Астафьеву:
«Милый мой человечек, здравствуй!
Принимался несколько раз писать тебе, но выходило так непотребно мрачно, тоскливо и горько, что… надо было рвать письма: я не люблю нытиков и неудачников.
Как-то мне написал открытку Уваров. По-моему, из „Знамени“. Подвигнутый тобой на милосердие, он вызывался помочь мне, имея в виду, очевидно, протолкнуть что-нибудь в журнал. Я поблагодарил его. Но ведь… „Знамя“ меня не возьмет, что ж тут пытаться. А дня три тому назад звонил из „Н. современника“ кто-то из твоих друзей. Но ты, наверное, не знаешь, что Б. Зубавин терпеть не может того, что я пишу. У меня есть его злобные рецензии (закрытые). А там ведь и Бровман!
