Мой ответ явно не устраивает следователей, пытающихся пришить мне дело.
— Нет, — утверждают они, — вы вполне сознательно обманывали власти. Пользуясь статусом дипломата, ввозили литературу, запрещенную, как вам было прекрасно известно, в нашей стране. Количество хранящихся у вас недозволенных книг — ярчайшее свидетельство того, что вы, не стесняясь, преступали закон.
И тут появляется Грушко. Снова разыгрывая роль гостеприимного хозяина, он обходит стол и, приблизившись, подбадривает меня:
— Молодец, Олег! То, что вы говорите, очень интересно! Продолжайте в том же духе! Расскажите им, пожалуйста, все как есть: пусть они поучатся у вас! — вдохновенно произносит он, но вскоре, по-видимому, теряет терпение и уходит, предоставляя палачам возможность поговорить со мной наедине.
Как только я переварил то, что мне удалось вспомнить, здравый смысл подсказал мне: «Значит, они все же провели тайный обыск».
А затем они засветились еще раз, когда один из них с брезгливой миной спросил:
— Как можете вы с гордостью разглагольствовать о том, что ваша дочь Мария читает по-английски «Отче наш»? Как вы, коммунист, вообще можете проявлять такое отношение к религии?
И опять здравый смысл подсказал: «Микрофоны!» Единственными людьми, с которыми я поделился этим, были моя мать и сестра. Разговаривал же я с ними у себя дома, в гостиной. Так что теперь можно было с уверенностью сказать, что в мое отсутствие у меня в квартире и в самом деле наставили «жучков».
Было ясно, что время от времени ко мне возвращалась способность не только фиксировать события, но и анализировать их.
Затем, как мне удалось вспомнить, на меня обрушился град вопросов, которые задавали в грубой, резкой манере:
— Что вы можете сказать о Спотти?.. А как там Тоуд?.. Известно ли вам что-нибудь о Рэскале?.. Не слышали ли вы, куда подевался Скрафф и чем он сейчас занимается?.. ((Английские слова, звучащие как: «спотти», «гоуд», «рэскал» и «скрафф» в переводе на русский означают соответственно «прыщавый». «жаба», «плут» и «перхоть»).
В разговоре со мной контрразведчики использовали нелицеприятные кодовые имена, которыми КГБ наделял изменников родины.
— Я не понимаю, о ком это вы, — отозвался я, продолжая разыгрывать недоумение.
В конце концов, сломленные моим упорством, они были вынуждены назвать одного из предателей его собственным именем. Речь шла о подполковнике Владимире Ветрове, который сотрудничал с французской разведкой и по приговору суда в 1984 году был казнен. Спросив, что думаю я о таких людях, они стали ждать, какая последует с моей стороны реакция.
Потом, переменив неожиданно тему, следователи заговорили о моем прошлом, что уже было ближе к цели их беседы со мной.
— Нам известно, кто завербовал вас в Копенгагене, — сказал Голубев, дымя, как всегда, сигаретой. — Это был Дик Бэлфур.
— Ерунда! — ответил я. — Ничего подобного не было.
— Но вы составили докладную записку о нем.
— Само собой разумеется. Я встречался с ним один раз. По распоряжению Якушкина. И после встречи с ним я сразу же написал отчет. Для Бэлфура, человека общительного, я был лишь одним из многих. Он с любым был готов поговорить, однако чаше всего выбирал себе в собеседники Липасова. Упоминание этого имени, случайно выплывшего из дымки тумана, окутывавшего мое сознание, оказалось весьма кстати.
— Липасова? — переспросил один из них. — Но почему в таком случае он не писал отчетов о своих встречах?
— Спросите об этом его самого, — ответил я. — Мне лично это неизвестно. Но думаю, у него найдется какое-нибудь объяснение.
Я смутно различал слова одного из этой парочки, настойчиво твердившего:
— Запомните: у нас имеются неопровержимые доказательства совершенного вами преступления. Мы знаем, что вы — английский агент. Вам лучше признаться во всем! Признайтесь же! Покайтесь в содеянном!
А затем — провал в памяти. Когда же туман рассеялся, я увидел, что рядом со мной сидел Буданов. Голубев вышел куда-то, но вскоре вернулся. Его движения казались мне неестественно резкими, однако, возможно, лишь потому, что я находился в полусонном состоянии:
— Признайтесь! — повторял он как заклинание. — Признайтесь! Несколько минут назад вы ведь уже признались во всем. Повторите же это еще раз. Подтвердите все то, что сказали тогда. Повторите признание. Повторите.
На этот раз голос его звучал мягко и приглушенно. Он старательно выговаривал каждое слово, будто имел дело с ребенком, который не помнит, что сказал несколько минут назад.
Я продолжал стоять на своем:
— Нет, мне не в чем признаваться. Я не чувствую за собой никакой вины.
И так — без конца, снова и снова.
Восстанавливая в памяти события того дня, я предположил, что допрос продолжался не менее пяти часов, примерно с полвторого до семи вечера.
В какой-то момент я отправился в ванную комнату: должно быть, меня рвало. Когда же возвращался назад, то увидел обоих слуг. Они смотрели на меня с явной неприязнью, особенно мужчина. Позже я узнал, — уже, как говорится, из вторых рук, — что это мое посещение ванной было не единственным: я неоднократно наведывался туда, выпивая всякий раз неимоверное количество воды. Следователи, наблюдая за мной, даже пришли к выводу, что англичане обучили меня приемам борьбы с наркотическим опьянением и я пытался теперь вывести яд из своей кровеносной системы. (Эти подробности мне стали известны из сообщения Виталия Юрченко, который через восемь дней после моего побега переметнулся в тот же лагерь, что и я).
В действительности же я просто испытывал страшную жажду. С другой стороны, вполне возможно, мне удалось в какой-то мере выстоять в столь ужасной ситуации исключительно благодаря тому, что утром я принял полученную мною от англичан таблетку стимулирующего вещества.
Вот, фактически, и все, что мне удалось вспомнить, и основной вопрос — выдал я себя или нет — так и остался без ответа. Не зная еще в то время, принес ли Комитету госбезопасности хоть какую-то пользу допрос, которому подвергли меня, я, тем не менее, понимал, что фактически мне уже вынесли смертный приговор, даже если он и будет оглашен только после дальнейшего расследования.
Каждая новая встреча с официальными лицами лишь усугубляла испытываемое мною чувство нависшей надо мной смертельной опасности. Мой личный врач — женщина, которая наблюдала меня уже довольно давно, встревожилась, обследовав меня.
— Что с вами происходит? — озабоченно спросила она. — У вас сердечная аритмия. Вы ощущаете постоянный страх. В чем же причина? Чего вы так боитесь?
