Во второй пьесе в убийстве командора оказывается замешана вся деревня, ибо командор, человек развратный и похотливый, приставал ко всем женщинам деревни Фуэнте Овехуна (что в переводе означает «Овечий источник», именно под таким названием эта пьеса долгое время шла на сценах российских театров. — Ю. Р.), и ему было совершенно не важно, девица перед ним или замужняя женщина. Неудача в попытках добиться любви молодой красивой крестьянки Лауренсии сделала командора еще более агрессивным и настойчивым, и во время праздника, устроенного в честь свадьбы Лауренсии, командор похищает новобрачную, приказав бросить Фрондосо, ее жениха, в тюрьму. Лауренсии удалось избежать насилия со стороны командора, ей повезло, она сумела от него ускользнуть и возвратиться в деревню, где и призвала жителей деревни к восстанию. Командор попадает в руки разгневанных крестьян, и те карают его смертью. Злой сеньор был казнен, и при этом назвать имя убийцы невозможно, ибо неизвестно, кто именно его убил. В пьесе «Фуэнте Овехуна» в момент наивысшего драматического напряжения, когда судья, чтобы найти виновного, задает всем жителям деревни по очереди вопрос: «Кто убил командора?» — все они, проявляя равнодушие к устрашению и пыткам, отвечают единодушно: «Фуэнте Овехуна!»
Некоторые исследователи полагают, что политическому и моральному аспектам в этих пьесах уделено слишком много внимания по сравнению со сложными хитросплетениями человеческих взаимоотношений. Но все же следует признать, что в вопросе поддержания власти позиция Лопе поражает своим новаторством. До тех пор пока Лопе не затронул тему чести и не вынес ее на театральные подмостки, этот вопрос был священной собственностью дворянства. Лопе же установил своеобразный кодекс чести, который должен был определять правила поведения представителей благородного сословия по отношению к простолюдинам, а если брать шире, то и ко всему обществу, и сделал он это самым безболезненным и безобидным способом — ввел эти правила в пьесы, показав на вымышленных примерах, что может случиться, если их нарушить. Ведь в таком случае простолюдины без колебаний могут взбунтоваться, восстать против произвола феодала и свести с ним счеты. Лопе, словно для того, чтобы оправдать свой выбор в пользу простолюдинов и показать, насколько в подобных случаях справедливость, закон и право должны быть на стороне униженных и оскорбленных, в своих пьесах делает так, что король, именно король встает на их сторону. Таким образом Лопе дарует монарху возможность укрепить свое положение главы государства путем совершения деяния справедливого и великодушного. В пьесе «Фуэнте Овехуна» жителям деревни даруют прощение католические монархи, то есть Фердинанд и Изабелла.
Вот так, не подвергая сомнениям законы власти и морали и не отрицая их, Лопе прославляет законы, внутренне присущие каждому человеку, испытывающему естественную тягу к истине, к справедливости и любви. Что касается истинного смысла и основополагающей ценности такого понятия, как честь, то можно смело утверждать, что Лопе всегда защищал их в своих произведениях, всегда предлагал новую концепцию, связанную с каждым особым случаем и с особым стечением обстоятельств, без колебаний вводя в свои пьесы еще более удивительные новшества, чем те, о которых мы только что говорили.
Лопе и пересмотренный кодекс чести
Уже в 1604 году в романе «Странник в своем отечестве» Лопе представил вариант пересмотренного кодекса чести, в который были внесены значительные изменения: из него исчезла часть, касавшаяся мести. Месть, эта ужасная и жестокая сторона данного кодекса, почти всегда кровавая, несмотря на все те несчастья и страдания, которые она предполагала и приносила, закрепилась в менталитете испанского народа в ту эпоху. И если в своей драматургии Лопе сумел показать и разоблачить несправедливость мести и несправедливость тирании, осуществляющей власть над обществом, то в своей прозе он не побоялся поколебать основной принцип испанского общества. Упразднить идею мести означало на самом деле поставить под сомнение саму основу кодекса чести. Так, когда Панфило, протагонист романа «Странник в своем отечестве», узнает, что некий Селио его обесчестил, сбежав с его сестрой, не вынашивает план мщения в отношении своего обидчика, а напротив, оскорбленный, мечтает даровать тому, кто его оскорбил, прощение. Правда состоит в том, что Лопе доверяет «вердикты своего сознания и своей совести» очень интимному процессу, а именно чрезвычайно напряженному романтическому диалогу, возникающему между повествователем и читателем. Но двадцать лет спустя он подтвердит верность своим принципам с большой силой в жанре, гораздо более доступном для любого читателя, а именно в новелле. Например, в новелле «Благоразумная месть» из сборника «Новеллы для Марсии Леонарды» Лопе заявит без обиняков: «Я всегда полагал, что пятно позора с оскорбленной чести не смывается кровью обидчика, ибо то, что уже произошло, не может исчезнуть, что было, не может не быть, и чистое безумие верить в то, что оскорбление уничтожается, если уничтожается тот, кто нанес это оскорбление». Сегодня мы плохо себе представляем, какой переворот в умах людей той эпохи могли произвести эти слова. Переворот этот был, разумеется, спасителен; кстати, он не был столь уж несовместим с отвагой и благородством, как могло показаться на первый взгляд; он декларировал главенство жизни и неприкосновенность человека.
Эта радикальная тенденция, направленная на резкое изменение образа мыслей, означала для Лопе очень и очень многое, это был его выбор; он говорил «нет» кровавой мести и до конца жизни проповедовал идею отказа от мщения и дарования прощения, а его пьесы служили этой идее иллюстрациями, в особенности та, что сегодня считается его последней драмой: «Самая великая добродетель короля». То же он делал и в прозе. Так, например, в романе «Доротея» он устами Лауренсио изобличает «зло, что состоит в том, чтобы допустить проникновение беззаконной мести в вопросы чести».
На сей раз Лопе не побоялся отставить в сторону относительную таинственность и недоговоренность повествователя и в открытую доверил свои пристрастия силе живого слова, дабы оно поразило сознание и совесть широкой публики корралей. Он знал, что его слово, разящее порой наповал, пронзительное, убедительное, красноречивое, ставшее святыней благодаря чуду театра, могло преодолеть те условности, что существовали в умах и душах тех, кого в Испании называли «москетерос», то есть зрителей последних рядов партера, шумных и пылких, часто недовольных и мятежных, выступавших против многих устаревших правил, «делавших погоду» в театре, то есть определявших успех или неудачу пьесы и драматурга.
