45
Мне кажется, одинаково со мной «дышал» писавший о лагере покойный Яков Харон. А вот о жене Харона, Стелле (Светлане) Корытной кто-то мне сказал:
— Что за человек! Восемь лет просидела, а ничего смешного рассказать не может!
(Грех смеяться: она ведь тоже покончила с собой — на воле).
Бытие, конечно, определяет сознание — но и сознание в известной степени определяет бытие, хотя бы позволяет — если воспользоваться боксерской терминологией — «лучше держать удар».
Свинарка Верочка Лариошина рассказала мне: когда получила срок (не очень большой, по бытовой статье), её парень сказал на последнем свидании:
— Вера, в лагере ты, конечно, будешь с кем-нибудь. Это я разрешаю, по-другому там не прожить. Но если забеременеешь, я тебе не прощу: значит, ты отдавалась с чувством.
Над этим довольно распространенным поверьем — что беременеют только, если «кончают вместе» — я тогда посмеялся. Но вот недавно прочитал в газете, что американские ученые экспериментально установили: одновременный оргазм очень повышает шансы на зачатие.
Верочка вышла на свободу, не забеременев. Она была очень хорошенькая — голубые глаза, длинные ресницы — но боюсь, ничем не истребимый запах свинарника отпугивал кавалеров.
К немногим преимуществам лагеря я бы отнес свободу, которой там пользовались те, кого сейчас называют «представителями сексуальных меньшинств». Паша-педераст ни от кого не скрывал своих пристрастий. Ему нравились рослые мужественные мужчины. Лешка Кадыков, командированный на Чужгу в качестве бесконвойного тракториста, со смехом рассказывал:
— Представляешь, Валерий Семеныч, Паша хотел, чтоб я загнал ему дурака под шкуру.
Леша это предложение отклонил, а другой тракторист, кажется, Серега Мартышкин, пошел Паше навстречу.
Грамотных на штрафняке было не густо, и меня сразу взяли в бухгалтерию. Начальником лагпункта был офицер со странной фамилией Цепцура. (Или Сцепура?.. Нет, Сцепура это старший агроном на 15-м). Цепцура откровенно пренебрегал рекомендациями оперчекистского отдела и на все хозяйственные должности ставил контриков. Эти, говорил он, воровать не будут.
На Инте, в Минлаге, такого быть не могло. Во-первых, там стояли возле каждого барака так называемые «писсуары ночного времени» — сооружения из снежных кирпичей, нечто вроде эскимосского иглу, но без крыши. А во-вторых, к тому времени Черноброва уже не было в живых: зарубили топором блатные.
Директором ГВИ им. Броннера был сам профессор Броннер — пока его не посадили в 37-м году. Такое тогда практиковалось. Имею в виду не аресты, а то, что учреждениям присваивались имена их руководителей. Так, Мейерхольд руководил театром им. Мейерхольда. А одессит Столярский, рассказывают, садясь на извозчика, так и говорил ему: «В консерваторию имени мине!»
Я пишу то «в Инте», то «на Инте»: мы говорили и так, и этак. (То же и с Воркутой: и «в Воркуте», и «на Воркуте».) Возможно, это идет с тех давних времен, когда первые этапы прибывали на речку Инту и на станцию Инту. Поселок образовался потом — и со временем стал городом.
(«…мутноватый русский журналист, служивший посредником в сношениях КПСС и КГБ с Западом…
— Почему это вы все называете меня полковником КГБ? — спросил он однажды английского писателя Рональда Пейна.
— Господи, так вас наконец произвели в генералы, Виктор? — отвечал Пейн.»
(«ТАЙМ», 3 авг.1992 г.)
Я часто оговариваюсь: «если мне не изменяет память», «если не ошибаюсь», «насколько помню»… Но повторяю, записей я не вел. И не только в лагере. Единственную попытку завести «записную книжку писателя» я сделал, когда учился в восьмом классе. Нашел в отцовском столе красивый блокнот, написал: «Гадящая овчарка похожа на кенгуру». Действительно похожа. Но этим ценным наблюдением дело ограничилось — первая запись оказалась и последней: я быстро охладел к идее стать писателем.
Игорь стал в войну корреспондентом армейской газеты. Надел офицерские погоны, вступил, скорей всего, в партию — но вот ведь, не побоялся написать мне в мой первый лагерь прекрасное письмо, полное тревоги и сочувствия. Писал, что ни одной минуты не верит в нашу виновность, спрашивал, не надо ли чего прислать? Я не ответил и просил маму объяснить Игорю, что незачем ему рисковать, больше писать не надо… Еще одно письмо я тогда же, в 45 году, получил от вгиковки, очень милой девочки Вали Ерохиной (потом она вышла замуж и стала Яковлевой). Она писала о себе, о новых подругах, рассказывала об институтских новостях. «Есть женщины в русских селеньях!» И мужчины… Валечке я тоже не ответил — из тех же соображений, что и Игорю.
В Казань эвакуировали Академию Наук. Мишина мать была член-кором. Мишка божился, что президент Академии, когда благодарил городские власти за гостеприимство, закончил речь таким пассажем: «А ведь, как говорится, незванный гость хуже татарина!»
С дядей Мишей (Моисеем Соломоновичем) я познакомился через год. Ранение у него было нетривиальное: пуля попала в шею — сзади — и вышла через рот, выбив половину зубов. Полковник был профессиональным военным, артиллеристом, и очень храбрым человеком. Не думаю, чтобы он повернулся к неприятелю спиной. Вероятней всего, стреляла в него какая-то сволочь из своих: такое на фронте случалось.
Совсем из других соображений мы в трех сценариях поминали стукача Аленцева — называли по имени-отчеству, говорили всякие нелестные вещи (о персонаже, но в надежде, что и прототип услышит). И все три раза именно этот эпизод выпадал. Фатально. Не надо быть злопамятными?
Свою скрипку Лернер продал, когда уехал из Минлага на вечное поселение в Красноярский край. На вырученные деньги он и там, в ссылке, купил себе какую-то хлебную должность. После реабилитации вернулся в Москву, играл в джазе у Рознера (Мы могли бы узнать его телефон, у нас оказались общие знакомые — но решили, что не стоит. Едва ли ему хотелось вспоминать о некоторых подробностях своей лагерной биографии. Хотя мы-то с Юликом ему искренне благодарны.)
А на автобусной остановке возле Мосфильма мы как-то встретили Бьянку. К этому времени она была уже вдовой. Некрасивая немолодая женщина с усталым и недобрым лицом.
