Но ей не суждено было далеко пройти по этому новому пути ни в жизни, ни в науке. Она умерла слишком рано, чтобы успеть изгладить из памяти людей ту, прежнюю, суровую Нину, которую многие не любили, считали неисправимым ортодоксом и даже душителем свободной мысли, воплощением сталинского диктата, что было совсем уже несправедливо. Со времени ее смерти прошло двадцать восемь лет, за которые все ее сверстники сумели проделать большую эволюцию в своем отношении к жизни, людям, истории, науке. Смерть застала ее в начале этого пути и не оставила ей времени, чтобы пройти его до конца. И когда мы судим ее с позиций сегодняшнего времени, времени перестройки, мы, естественно, видим прежде всего в ней, в ее деятельности и трудах то, что нас не устраивает, то, что нам претит, не замечая и не желая замечать того, что было в них важного, ценного для нашей науки того времени. Трагические фигуры, подобные ей, и сегодня требуют исторического подхода, рассмотрения их в рамках времени, когда они жили. И прежде чем выносить им окончательный приговор, нужно взвесить все «за» и «против».
Дурной посмертной репутации Н.А.Сидоровой служат и ее научные труды начала пятидесятых годов. И здесь она также оказалась в какой-то мере заложником эпохи, при всем том, что была серьезным, вдумчивым ученым, хорошо подготовленным и имевшим вкус к исследовательской работе. Бедой ее оказалось то, что под влиянием своего учителя С.Д.Сказкина она, работавшая ранее в области аграрной истории, для темы докторской диссертации взяла историю замечательного французского средневекового философа П.Абеляра. С.Д.Сказкин в то время замышлял книгу о средневековом миросозерцании и охотно давал своим ученикам темы по истории средневековой культуры. Это была «опасная» по тем временам тема, неразрывно связанная с историей католической церкви и религии, которые в нашем тогдашнем мире черно-белых оценок безоговорочно считались оплотом реакции и выражением всех мрачных черт средневековья. В условиях погромных проработок 1948–1952 годов, гонений на А.Ахматову и М.Зощенко, кампании по борьбе с «космополитами» писать на такую тему было самоубийственно. И С.Д.Сказкин вынужден был оставить намеченную работу, которая, к сожалению, так и осталась ненаписанной.
Но Нина Александровна, взявшись за свою тему и сделав уже к этому времени довольно много, не захотела от нее отказаться, обрекая себя тем самым на невероятные в тех условиях трудности. Просто писать об Абеляре, о его месте в средневековой культуре, о его философско-теоретических трактатах было невозможно. Требовались подходящие декорации и бутафория. Тему пришлось вывернуть так, чтобы показать Абеляра прежде всего как борца с католической церковью. А это уже само по себе содержало известную натяжку: Абеляр боролся не столько с церковью в целом, сколько с теологами и философами, ставившими веру выше разума. Конечно, опосредованно он выражал новые культурные тенденции философского свободомыслия, выраставшего в городах. Однако Нине Александровне пришлось упростить картину, сделав Абеляра прямо и безоговорочно представителем новой городской культуры. Применительно к Абеляру это прозвучало несколько утрированно, зато позволило ей дать более широкий разворот теме, поставить вопрос о специфике народной и городской культуры, церковно-элитарной, что в то время было новым подходом. Книга, написанная интересно и живо, передавала острый накал идейной борьбы, разгоревшейся вокруг Абеляра, но главное — открывала в нашей советской исторической литературе новую для нас страницу истории средневековой культуры. По обычаям того времени Нина Александровна, особенно во вводной части, посвященной социально-экономическому развитию Франции в конце XI — начале XIII веков, буквально напичкала текст цитатами. В последний момент Нину вынудили в издательстве вставить туда еще и цитаты из Сталина. И тогда имевшие малое отношение к содержанию, а сейчас смотрящиеся как уродливые «украшения», которые ее портят и вызывают неприятие всего труда в целом у современного, особенно молодого читателя. И сегодня ему нельзя ничего объяснить, ничего доказать — ведь здравому человеку это кажется или непонятным, или выражением дурацкого подхалимства, которое вызывает презрительную гримасу. В результате хорошая, интересная, в известном смысле новаторская для своего времени книга, фактически выпадает из круга научного чтения даже специалистов, порастает травой забвения[42].
Такова трагическая судьба большого, цельного человека и ученого, оказавшегося невольной игрушкой политических сил, своего партийного долга и жесткой доктрины. Труд многих лет жизни, серьезный, вдумчивый, потребовавший больших изысканий, по существу остался за бортом современной науки, стал печальным памятником своей печальной эпохи. Это тем более грустно, что в годы, последовавшие за выходом в свет этой книги, Нина Александровна заметно отступила от выраженной в ней позиции. Она опубликовала с серьезным предисловием и комментариями перевод замечательной автобиографии Абеляра — «История моих бедствий» (в серии «Литературных памятников»[43]), замышляла новую работу по истории народной культуры в средневековой Франции, ставя проблему, которая предвосхищала бурное увлечение этим сюжетом, начавшееся на Западе только в семидесятые годы.
Смерть Нины Александровны была трагичной. Она умерла в ноябре 1961 года пятидесяти одного года от роду в результате сильнейшего легочного кровотечения, одна, в запертой ею на ключ комнате в своей квартире в Дубне, где тогда работал ее муж и где она проводила часть недели. Накануне мы говорили с ней по телефону. В день нашего разговора я как раз собиралась переезжать на новую квартиру, в далекие тогда Фили, и спешила обговорить все дела и всякие новые планы, так как на квартире в Филях не было телефона и регулярность наших дальнейших телефонных общений оставалась под вопросом. Мы сговорились, что через пару дней я позвоню ей на московскую квартиру. На следующий день я была занята устройством на новом месте, а вечером получила телеграмму о ее смерти.
Помню похороны, огромное стечение народа (все же набралось много людей, которые ее любили), мраморное, строгое лицо в гробу, поставленном для прощания в ее московской квартире, гражданскую панихиду в институте, долгий путь в автобусе до Ваганьковского кладбища под аккомпанемент горестных воспоминаний о ней Владимира Иосифовича, ощущение горькой и невосполнимой утраты, мокрый ноябрьский снег на темнеющем уже кладбище, длинный поток людей, следовавших за медленно колыхавшимся гробом, последние минуты прощания, когда я дотронулась губами до ее холодного лба.
