Утром 21 августа поступило распоряжение прекратить продвижение вперед. Мы сделали все возможное для обеспечения бесперебойного выхода наших частей из кольца окружения. 2-й полк СС менял направление на противоположное и теперь уже сам выбирался из котла. Мы, побывав в пасти у льва, теперь отходили, рискуя сами оказаться блокированными со всех сторон.
Дорогу на Вимутье усеивали тела наших погибших солдат и покореженная техника. Увертываясь, как могли, от снарядов союзников, мы пристроились в хвост отступавшим частям вермахта и люфтваффе. Передвигались мы в довольно быстром темпе, иногда наша разрозненная колонна останавливалась — шедшим впереди было непросто перебраться черёз груды тел погибших, а иногда требовалось убирать с дороги перегораживавшую проезд подбитую технику. Я с тревогой отметил, что наступали мы куда быстрее и организованнее, чем отступали. Люди гроздьями повисли на всем, что двигалось. Кое-кто, кому недоставало ловкости, сваливались и едва не оказывались под колесами. Кроме вражеской артиллерии, препятствующей нам во время отхода, доставалось и от ее авиации — самолетов Р-47 и Р-51, сбрасывавших на нас бомбы.
В деревне Сен-Ламберт я впервые услышал название «Todesgang» («дорога смерти») применительно к Вимутье. Отход из кольца окружения превратился в ожесточенную схватку, но благодаря самоотверженности 2-го полка СС стал возможен выход из котла 100 тысяч немецких солдат и офицеров. Но остальные 50 тысяч навеки остались лежать там.
В течение последующих двух месяцев наш полк и большая часть дивизий вермахта были оттеснены к границам Германии. В первых числах октября 1944 года нам предоставили несколько дней для отдыха и пополнения полка личным составом перед запланированным захватом бельгийского Антверпена.
Когда мы находились на отдыхе, командование выделило время для раздачи наград, чинов и всякого рода торжественных церемоний. Наш новый командир бригадефюрер Баум решил повысить меня до шарфюрера (унтерфельдфебеля вермахта). Я почти всю войну пробыл командиром взвода, но начальство соблаговолило признать это лишь 12 октября 1944 года, присвоив мне соответствующее должности звание. Фриц Крендл получил чин унтершарфюрера.
Мы понимали, что в самом скором времени нам предстоит вновь вернуться в Арденнский лес, но это противоестественным образом успокаивало и меня, и Фрица Крендла. Мы уже побыли там вместе с герром генералом, успокаивало и осознание того, что место это ассоциировалось с нашими первыми победами. Впрочем, теперь нам приходилось иметь дело с совершенно другим и, следует признать, достойным противником — американцами и канадцами. Да и англичане с французами, казалось, обрели второе дыхание, сражаясь бок о бок со своими заокеанскими союзниками. Теперь мы имели дело не с бельгийцами, палившими в нас из пушек чуть ли не прошлого столетия.
И вот однажды по странному стечению обстоятельств мы с Фрицем вспоминали за обедом о днях, проведенных под началом герра генерала, отдавая дань уважения его уму, проницательности, фантазируя о том, каково было бы оказаться в составе его африканского корпуса. И мы заметили, как наши явно встревоженные чем-то однополчане вдруг сгрудились у радиорепродуктора. Странно было видеть все это, и мы, оторвавшись от наших котелков, решили не отрываться от масс.
— Что стряслось? — осведомился Фриц. Унтершарфюрер СС поднял на нас полный скорби
взор.
— Генерал Роммель скончался от последствий ранения.
Вначале до меня не дошел смысл сказанного, но тут голос диктора убедил нас, что я не ослышался. Это было 15 октября 1944 года.
Я словно окаменел. Отойдя от репродуктора, я тупо уставился на стоявший неподалеку танк «тигр IV». Подойдя к нему, я уселся и, привалившись спиной к гусеницам, разрыдался. Этот танк так напомнил мне «Железного Коня» герра генерала, что я не мог сдержать слез.
У меня было чувство, что я осиротел. Я не жду от читателя осознания истоков и причин моей привязанности к этому человеку, но тогда пролил по Роммелю столько слез, сколько не пролил по своему родному отцу много лет спустя. Возможно, я впервые со смертью герра генерала смог осознать всю горечь потери близкого человека, возможно, это способно было затмить и, следовательно, облегчить боль от потери отца. Не думаю, что я питал к Роммелю куда более сильную привязанность, чем к отцу, нет, это не так. Но способность скорбеть об утрате — это был дар, оставленный мне герром генералом. Не утратить способности скорбеть о потере, пережив всё выпавшее на мою долю, и все же смириться с ее неизбежностью — это ведь действительно дар.
Многие вообще не понимали, как Роммель мог проявить интерес ко мне, представителю СС, к которым он, мягко говоря, не питал особых симпатий. Это верно, однако герр генерал прекрасно понимал, что действовавший на передовой среднестатистический боец СС был свободен от всякого рода политических мотивов. Как верно и то, что мы выбрасывали правую руку вверх в нацистском приветствии, что принимали присягу на верность Гитлеру, что такие понятия, как честь и верность, были для нас отнюдь не пустым звуком. Что касалось меня, я никогда не делал различий, кто ты такой — еврей ли, католик или же мусульманин. На это мне было наплевать. Да, я присягал на верность Гитлеру, я тянул руку в приветствии, да, я выкрикивал «Хайль Гитлер!», но я ни разу в жизни не видел Гитлера, я не общался с ним лично и не вникал в тонкости его политических маневров и идеологических предпочтений. Да и в СС я попал случайно, благодаря тому, что они остро нуждались в радистах. Они тогда меня и выдернули из штата военно-морского ведомства, избавив тем самым от службы на борту подводной лодки. А попасть служить в СС в те времена считалось везением.
Герр генерал понимал, что многим молодым людям пришлось надеть военную форму по необходимости. Он был солдатом и патриотом. Он верил в Германию и был предан ей, и не за страх, а за совесть выполнял свой долг солдата на первом этапе войны. В 1940-м герр генерал победоносно провел нас через Нидерланды и Францию, став в наших глазах олицетворением мудрого и дальновидного полководца. Не берусь судить о его мыслях и воззрениях в период пребывания в Северной Африке или во Франции 1944 года. Мне ничего не известно ни о его критических высказываниях в адрес Гитлера, ни о том, что они считались опасным заблуждением. Знаю только, что во многом старался подражать ему, хотя не сомневаюсь, что так и не сумел сколько-нибудь приблизиться к своему идеалу во всем, что касалось цельности личности, прямоты и авторитета. И мне было лестно, что мои сослуживцы и боевые товарищи знали, что нам с Крендлом довелось служить под его командованием во Франции и Нидерландах. И я с гордостью готов был показать каждому письма, присланные мне герром генералом. И мне было начхать на предостережения отца и его советы держаться подальше от герра генерала. Роммель был и оставался для меня тем, кем я жаждал однажды стать.
