Ознакомительная версия.
Заготовляя дислокации для войск, я прежде всех прибыл в Грауденц, коего жители намеревались угостить нас как можно приветливее, к чему побуждал их старый комендант, полковник прусской службы, кавалер нашего Георгиевского креста. У ворот при въезде в город остановил меня часовой от караула, набранного из раненых гвардейских прусских солдат. Унтер-офицер вышел и спросил меня, кто я таков и как моя фамилия.
– Муравьев, – отвечал я.
– Wie? Murawieff! (Ему послышалось Major) Major, ja Major Herr Major, also ein Stabs-officier; deswegen belieben Sie ein klein Augenbliek zu warten. Schild-wache, ein Stabs-officier, also heraus soil geschriehen sein.[225]
Часовой закричал «heraus»,[226] и когда мне честь отдали, тогда унтер-офицер отпустил меня. Едва я остановился на квартире, как был атакован посланцами от коменданта, которые требовали от меня всех примет генерала Чаликова и сведений, в котором часу он въедет в город.
– Чаликов, – отвечал я им, – барон (потому что он имел австрийский крест Леопольда на шее); не делайте ему парадного приема, а отведите ему только покойную квартиру, и он будет доволен.
– Мы его примем по-своему, как сами знаем, – отвечали они, – а вас приглашаем сегодня на бал, который дается здешними жителями прибывшим из похода нашим вольноопределившимся егерям.
Я принужден был идти на бал. Вина лились в изобилии; дам мне не позволяли приглашать на танцы, а прусские офицеры спрашивали у меня, которая мне более всех нравилась; я им показывал красную или голубую, и тотчас отправлялся с их стороны посланец, который повещал даму, чтобы она ни с кем другим танцевать не смела, потому что господин русский товарищ, der Herr russische Kamrad, хочет ей честь сделать с ней танцевать. Однажды случилось, что я без их участия пригласил даму, которая не была из числа лучших собою. Пруссаки тотчас отказали ей и привели мне другую, прекрасную, с которой они просили меня протанцевать мазурку, о которой слыхали, но не знали фигур. Собрали еще три пары и стали в тесный кружок, который еще более стеснялся от напиравших зрителей; за мною стоял один офицер с бутылкой шампанского, беспрестанно наливая и заставляя меня пить, так что у меня начала голова кружиться. Я был в первой паре, а другие от меня фигуры перенимали. Когда я стал на колени, то, потеряв от шампанского равновесие, невольно нагнулся и упер рукой об пол, чтобы не растянуться. Пруссаки, думая, что это настоящая фигура, перенимали за мною.
Шиц по обыкновению своему напился как должно, чем-то обиделся и ушел; избегая дальнейших угощений, и я ушел, зазвав к себе человек пять прусских офицеров. Они оставили бал, пришли ко мне и нагулялись до такой степени, что их увели домой пришедшие за ними вестовые. На другой день был большой бал, о котором выше сказано. В самое время бала старый прусский комендант получил известие о производстве его из подполковников в полковники. По сему случаю Чаликов возобновил тост с поздравлениями. Полилось вино, и по данному каким-то уланским офицером примеру все опорожненные стаканы и рюмки вдребезги рассыпались у ног Чаликова, который кричал и по своей привычке много дурачился.
Из Грауденца мы следовали по театру войны 1807 года, через Гейльсберг, Гутштат, Фридланд. Мандерштерн, который в ту войну служил, рассказывал мне сражения на самых местах, где оные происходили. Под Фридландом, на самом поле сражения, выстроили для нас триумфальные ворота. В городе я видел дом, на стене которого изображен был год сего сражения ядрами, влепленными в стену, из числа подобранных на поле битвы.
Мы миновали Кёнигсберг и пришли к Тильзиту, где переправились через Неман и перешли свою границу. Я уже имел откомандировку в Петербург для приготовления дислокации войскам около Стрельны. Как ощутительна была разница при переходе в наши границы! Деревни были разорены и неприятелем, и помещиками; жители разбежались, бедность и нищета ознаменовали несчастную Литву. Несмотря на то, меня радовала мысль, что достиг родины, и я с нетерпением желал скорее возвратиться в Петербург, чтобы приступить к давно занимавшему меня делу.
Нашей колонне должно было идти через Митаву и Ригу, и я поехал по сей дороге. Хотя и предстояли большие затруднения в добывании лошадей по проселочным дорогам, однако я кое-как добрался на обывательских лошадях до Митавы и доехал до Риги, где вытребовал себе прогоны для дальнейшего следования.
В Риге я остановился в трактире «Лондон», в верхнем этаже. Ввечеру вошел ко мне человек, который просил меня от имени своего барина зайти к нему вниз.
– Кто твой барин? – спросил я.
– Поручик Кардо-Сысоев, лейб-гвардии Драгунского полка, который был ранен в сражении под Фер-Шампенуазом и теперь при смерти; он знаком с вами.
Я поспешил сойти вниз. Кардо-Сысоев сидел на канапе и был более похож на мертвеца, чем на живого человека. Он был ранен палашом в левую сторону груди близ сердца, и рана его была очень глубокая; в нее вставляли зонды, которые уходили вершка на два в тело. Когда он кашлял, то гной пузырями выходил из раны; нельзя было сомневаться в том, что ему оставалось мало времени прожить. Лекари от него уже отказывались, и мне оставалось только приготовить к смерти человека, который, казалось, сам не надеялся жить. Прежде всего, пришло мне на мысль удостовериться, имел ли он хотя еще искру надежды, в то время как он совершенно отчаивался.
– Вы мучаетесь, любезный, – сказал я ему, – завтра ожидаете смерти. Рассудите, не выгоднее ли вам было бы застрелиться. Я сейчас пошлю за своими пистолетами и дам вам средство прекратить свои страдания, которые, по словам вашим, должны непременно прекратиться смертию завтрашний же день.
Слова сии произнес я с решительным видом. Он посмотрел на меня, опустил голову и задумался.
– О чем вы думаете? – сказал я ему. – Вы только длите свои страдания; решитесь поскорее!
Он посмотрел опять на меня, улыбнулся и отвечал:
– Не могу на это решиться, хотя и уверял вас, что желаю в сию же минуту смерти.
– Мне только этого и надобно было, – сказал я ему. – Теперь успокойтесь: вам пистолеты не нужны; ваши собственные слова доказывают вам, что вы имеете надежду ожить; пускай эта надежда служит вам способом к исцелению. Положитесь на Бога: Бог вас спасет, и мы с вами в скором времени будем видеться.
Сысоев, доселе мрачный и задумчивый, с последних слов моих повеселел. Он называл меня добрым товарищем и искренно сожалел, что мне на другой день надобно было уехать. Он был один, без знакомых, среди немецкого народа, где не встречается гостеприимства. Я уехал из Риги с полным уверением, что Кардо-Сысоев на другой же день умрет; но вышло противное: в походе 1815 года, когда я был в Вильне дивизионным квартирмейстером легкой гвардейской кавалерийской дивизии, вбежал в мою комнату драгунский офицер, полный, красный, здоровый и стал меня обнимать. Я сперва удивился такому обращению незнакомого человека, но еще более удивился, когда он мне сказал с упреком, что не хочу более знаться со своими старыми товарищами, но что он никогда не забудет того приятного вечера, который я ему в Риге доставил своим посещением и как я его побуждал застрелиться.
Ознакомительная версия.
