вписывается и учение о реинкарнации. И понимание памяти, и значение снов. Всё это воспоминания об идеях-эйдосах, которые ищут свою реализацию, свой текст. И в то же время – свод наших грехов и добродетелей.
Мы – особые письмена, развертывающие идеи. Являемся их ретрансляторами, поэтому и слышим музыку высших сфер или рифмы жизни, как у Захара Прилепина. Хотя здесь кто на какую волну настроен…
Из моего интервью с Германом:
«А. Р. Герман, недавно ты высказал мысль, пусть пока и не публично, о том, что проект под условным названием “новая литература”, “новый реализм”, выполнив свое предназначение во второй половине “нулевых”, теперь закрыт. Из общности, которая была нужна на определенном этапе, теперь каждый пойдет своим путем. Обоснуй эту свою позицию.
Г. С. Да, мы с самого начала были очень разными. Но была общая задача: возвращать доверие к литературе, связывать слово с социальной реальностью, заново учиться говорить серьезно о серьезных вещах. И потом, входило в литературу новое поколение, то есть был чисто возрастной фактор. А дальше, конечно, каждый сам по себе. У каждого свой литературный стиль, свой метод. Своя ступенька в абсолютной, по гамбургскому счету, и в относительной, по востребованности, иерархии. Наш книжный так называемый “рынок” может проглотить от силы двух-трех новых “серьёзных” писателей, остальные будут маргинальными – не всегда потому что хуже пишут, иногда просто потому что денег больше нет.
А. Р. Для тебя литературные “десятые” чем принципиально отличаются от “нулевых”?
Г. С. В нулевые была какая-то надежда. Десятые – время стабильности. То есть полная безысходность. Всё будет так как есть, и ничего уже не изменится никогда.
А. Р. Не кажется ли тебе, что в нашем литпроцессе много дряхлого, уже практически безжизненного, что тормозит живое развитие литературы? Ряд умирающих премий, толстые журналы, некоторые из которых забрались на чердаки, но и оттуда их гонят…
Г. С. А что взамен? Неумирающий глянец? Вечнозеленые блоги? В толстых журналах тексты редактируют. Это очень важно. Принципиальной разницы между электронными носителями и бумажными нет, принципиальная разница в том, что литературный, основанный на развитом вкусе и профессиональном понимании отбор текстов, а затем литературная редакция текстов создают литературное пространство. А надписи на заборах – нет.
А. Р. Сейчас все повторяют заученную мантру, что наши люди не читают книги. Что ты думаешь на этот счет: есть ли у общества потребность в чтении?
Г. С. У общества нет потребности в чтении. У общества есть потребность в деньгах. Деньги нужны обществу для того, чтобы покупать себе удовольствия. Ведь общество состоит из людей. А человек всегда хочет только есть, пить, спать, совокупляться. И еще оборонять это свое счастье от других людей. Очень немногие люди, брахманы по природе, стремятся к знанию. Подавляющее большинство людей – шудры. Вообще-то все шудры. Но воспитание и образование может помочь части людей развить в себе высокие духовные запросы. Образование – вещь прямо противоположная рынку, как недавно хорошо объяснил Борис Кагарлицкий. Сейчас у нас нет ни образования, ни воспитания, есть только рынок, а рынок всегда потакает животному началу в человеке, поэтому никакой потребности в чтении серьезной литературы быть не может, и та, что есть, постепенно исчезнет.
А. Р. В чем разница для тебя между “я занимаюсь литературой” и писателем?
Г. С. Я не знаю, потому что я не занимаюсь литературой, а писателем бываю только изредка, на соответствующих мероприятиях. Иногда мне даже дают соответствующий бейдж.
А. Р. Тебе нужна писательская слава?
Г. С. Писательская слава подобна этому самому бейджу, то есть нагрудной карточке. Она полезна только в узком кругу. На соответствующем мероприятии. Например, в метро тебя по этому бейджу уже не пустят – придется купить жетон. И вся вообще мирская слава подобна бирке на ноге у трупа. Будешь лежать в морге, а к большому пальцу прицепят картонку – “такой-сякой, великий писатель и лауреат”. Вот и всё.
А. Р. Может ли писатель быть вне политики? Зачем ты в нее ходишь?
Г. С. Может, если хочет. А я не хочу.
А. Р. Есть ли у нашей нации сейчас какое-нибудь общее дело, которое ее сможет объединить? Какую роль в этом может выполнять литература?
Г. С. Ага, есть одно такое дело – постараться выжить. А чтение книг поможет скоротать долгие месяцы в холодных бомбоубежищах.
А. Р. Ты пишешь не только художественные тексты, но у тебя много публицистики. Насколько важно для тебя публицистическое высказывание, не мешает ли оно художественному творчеству или, наоборот, дополняет его?
Г. С. Мне кажется, сейчас снова наступило время глоссаторов. Не так важно создавать новые произведения, тексты, артефакты, объекты, как важно освоить, инкорпорировать в понимание то, что уже есть. Очень показательна и интересна книга Михаила Елизарова “Буратини. Фашизм прошeл”. Это как раз то, что сейчас нужно».
Садулаев продвигался в литературу с достоинством, без лишней суеты. Его роман «Таблетка» попал в короткий список Букера. На обложке книги красуется фраза: «Есть все основания полагать, что Герман Садулаев – восходящая звезда русской литературы. Автор уже успел побывать в шорт– и лонг-листах разнообразных премий». Андрей Немзер, который тогда держал руку на пульсе современной литературы, пожелал Герману по этому поводу удачи и назвал «входящим в моду» (http://www.vremya.ru/2008/117/10/207456.html). Согласитесь, динамика от «чеченского шовиниста», как окрестил Садулаева критик Сергей Беляков после прочтения первых повестей, неплохая.
Если рассуждать в плане «шовинизма», то надо сказать, что Герман занимается конструированием чеченской мифологии, национального предания народа, которое формируется в Новейшее время в преддверии космической катастрофы (нового потопа) – чеченских войн конца XIX – начала XX века. Он погружается в правремя, где все события, все образы, все жесты были знаковыми и во многом формировали будущий вселенский взрыв.
Герман будто буром с алмазным наконечником врезается в предмет разговора, постепенно погружаясь всё глубже и глубже, доходя до пластов, которые можно обозначить как мифопоэтические. В его художественных текстах главное даже не нарратив, а глубинная мысль, ее подземные течения.
Свой вариант эсхатологии Садулаев реализовал в романе «Пурга, или Миф о конце света». Здесь он вывел одним из своих героев Дона Ахмеда – общего предка чеченского народа, праотца, оплот традиций и коренных устоев. В итоге Дон Ахмед погибает в неравной схватке с хтоническими чудовищами – китайской мафией, претендующей на главенство в новой истории.
Дон рассказывает главному герою истории, складывающиеся в цельную историософскую концепцию, основной акцент в которой делается на взаимоотношения чеченского и русского народов. Не случайно у Садулаева присутствует тяга к обобщениям и систематизированию, ведь миф – это концентрат, квинтэссенция истории. Так, к примеру, криминальная история России в трактовке
