Бунин и сам «часто думал о возвращении домой. Доживу ли? — пишет он в дневнике 2 апреля. — И что там встречу?» В следующем году он возвращается к этой мысли: «Почти каждое утро, как только откроешь глаза, какая-то грусть — бесцельность, конченность всего (для меня). Просмотрел свои заметки о прежней России. Все думаю: если бы дожить, попасть в Россию! А зачем? Старость уцелевших (и женщин, с которыми когда-то), кладбище всего, чем жил когда-то».
Вера Николаевна характеризовала душевное состояние Ивана Алексеевича как «грустное, но скорее спокойное. Живем мы, — пишет она, — очень уединенно, редко кто теперь поднимается к нам на нашу гору. Иногда мы спускаемся к морю в разные места, тогда узнаем что-нибудь из хроники тех мест, теперь нам запрещено ночевать не дома, а с одиннадцати часов вечера мы не можем выходить. Ездить на автобусах очень трудно от тесноты…»
Каков Бунин был в свои семьдесят три года, видно по его письмам и дневникам: как и до перехода в старость, вовсе не смирившийся в нужде и в невзгодах, при всех своих недомоганиях — полный душевных сил и творческой энергии, влюбленный в радости земного существования, захваченный творчеством. И он, восхищенный лунной ночью с туманом и соловьями, восклицал: «Господи, продли мои силы для моей одинокой, бедной жизни в этой красоте и в работе!»
«„Quand nous sommes seuls longtemps nous peuplons le vide de fantômes“[969], — выдумываю рассказики больше всего поэтому» [970].
Война все длилась. Шел уже 1944 год. В Грассе время от времени бывала воздушная тревога, слышалась орудийная стрельба. Иногда бомбы падали близко, и было страшно.
Ночью, когда Бунин выходил из дому, чтобы бросить в почтовый ящик письмо, немецкие солдаты внезапно ослепляли его резким светом электрического фонаря. Жили на вилле «Жаннет» как поднадзорные — окруженные «ржавыми колючками и минами, черными вывесками с белыми черепами на деревьях».
Пятнадцатого февраля Бунин отметил: «Немцами взяты у нас две комнаты наверху. Нынче первый день полной немецкой оккупации Alpes Maritimes».
Не только были взяты комнаты для двух немецких шоферов — грозились совсем выселить. Приходил какой-то чиновник, предупредил, чтоб были готовы к тому, что могут потребовать оставить виллу за три часа. Иван Алексеевич, падая от усталости, целую неделю без отдыха по двенадцать часов в день собирал все необходимое для отъезда, «набивал чемоданы» — объявили, «что всех нас, иностранцев, отсюда вон! — сообщал он Б. К. Зайцеву 6 марта 1944 года. — Пишу всюду просьбы, мольбы, — хоть отсрочьте немного наше изгнание!.. Живем в тревожном ожидании» [971]. Префект разрешил только одному Ивану Алексеевичу остаться до нового распоряжения.
Уезжать — неизвестно куда. Ежели в Париж, то необходимо было получить немецкое разрешение. Все же в случае выселения надеялись попасть в столицу «и поселиться где-нибудь в деревне, — писала Вера Николаевна Т. Д. Логиновой-Муравьевой 12 марта 1944 года. — У нас уже есть приглашение <…> Часть вещей мы уже отправили на нашу квартиру» [972]. Весь март продолжали сидеть на чемоданах.
Со временем опасность изгнания миновала. Немцам стало не до эвакуации. Союзники громили их все напористей. Раздавался «непрестанный тяжкий грохот рвущихся бомб по всему побережью в сторону Ниццы»; пожар в Cannes, «пишу, все время бегая к окнам» [973]. Жили все так же «скучно, тюремно — ни поехать, ни пойти нельзя никуда».
Было здесь много русских солдат, вероятно, власовцев, «идешь и слышишь то там, то здесь русскую речь, говорят все очень хорошо, неиспорченным русским языком. Все подтянуты. Вид здоровый» [974].
«С изгнанием немцев начались аресты; в мэрии „стригут, оболванивают женщин, работавших с немцами“; перед воротами толпа, потом, видел Зуров, вели „женщин в одних штанах и нагрудниках“, били по голове винтовкой <…> будто бы за то, что путались с немцами. Слава Богу, — пишет Вера Николаевна, — американские власти запретили публичное издевательство» [975].
Пришло известие из Парижа 29 октября 1944 года: Е. Н. Жирову «схватили, остригли, посадили в тюрьму», она работала счетоводом у немцев, так как положение ее было безвыходное; «в кармане, — пишет Вера Николаевна, — ни гроша, муж пропал, содержательница пансиона ей написала, что если к 15 июня не будет внесено за Олечку 1500 франков, она берет ей билет до Парижа и отправляет к матери» [976]. Б. К. Зайцев и оба Бунины хлопотали за Елену Николаевну, и в декабре ее отпустили.
Четвертого июня Бунин записал в дневнике: «Взят Рим!» — а 6-го англичане и американцы высадились в Нормандии, чего ждал Бунин давно.
Двадцать шестого июня Бунин пишет в дневнике: «Началось русское наступление».
Первого июля: «Нынче весь день буйное веселье немцев в „Гелиосе“ (на вилле по соседству с Буниным. — А. Б.). Немцы в Грассе! И почему-то во всем этом — Я!»
События стремительно развивались.
Двадцать третьего июля: «Взят Псков. Освобождена уже вся Россия! Совершено истинно гигантское дело!»
Двадцать седьмого июля: «Взяты Белосток, Станислав, Львов, Двинск, Шавли и Режица».
Пятнадцатого августа: «Спал с перерывами, тревожно — все гудели авионы. С седьмого часа утра началось ужасающее буханье за Эстерелем, длившееся до полдня и после. В первом часу радио: началась высадка союзников возле Фрежюса. Неописуемое волнение!
18. VIII.44. Пятница. Взяли La Napoul (возле Cannes). Все время можно различить в море шесть больших судов. То и дело глухой грохот орудий».
Двадцать пятого августа: «День 23-го был удивительный: радио в два часа восторженно орало, что пятьдесят тысяч партизан вместе с населением Парижа взяли Париж.
Вечером немцы <начали> взрывать что-то свое (снаряды?) в Грассе, потом на холмах против Жоржа начались взрывы в мелком лесу — треск, пальба, взлеты бенгальских огней — и продолжались часа полтора. Сумерки были сумрачные, мы долго, долго смотрели на это страшное и великолепное зрелище с замиранием сердца <…> Ясно, что немцы бегут из Грасса!
На рассвете 24-го вошли в Грасс американцы. Необыкновенное утро! Свобода после стольких лет каторги!
Днем ходил в город — ликование неописуемое. Множество американцев.
Взяты Cannes.
Нынче опять ходил в город. Толпа, везде пьют (уже все, что угодно), пляски, музыка — видел в „Эстерели“ нечто отчаянное — наши девчонки с американскими солдатами (все больше летчики).
В Париже опять были битвы, — наконец, совсем освобожден. Туда прибыл де Голль.
