Ознакомительная версия.
В Москве я видел великолепное празднование на Красной площади двенадцатой годовщины революции. Это было в воскресенье, 7 ноября. Впрочем, слишком скоро блеск демонстрации и трехдневные праздники закончились, и вновь я читал репортажи о дальнейших судах.
Разумеется, наверху продолжалась борьба за власть, но все обстояло намного сложнее, чем просто это. На кону стояли великие вопросы, от которых могло зависеть, выживет ли социалистическое государство. Как в дни Бреста, были те, кто чувствовал, что если социализм выживет, то это будет важнее, чем сам процесс выживания. Всегда раньше, когда менялся ветер и корабль тонул, он постепенно возвращался к социалистическому курсу. Человек сейчас стоял у штурвала, и он собирался вести корабль прямо и как можно быстрее. Он ввел в действие коллективное сельское хозяйство; теперь он мог двигаться вперед так же безжалостно и неумолимо, чтобы ускорить развитие промышленности.
В последнем многозначительном письме Ленина «Последняя воля и завещание», адресованном Центральному комитету, которое он дал Крупской в декабре 1922 года и попросил, чтобы оно было вскрыто только после его смерти, он предупреждал о слабости Троцкого, слишком активного в отношении администрирования. И писал о Сталине, который, как генеральный секретарь партии, «сосредоточил в своих руках огромную власть, и я не уверен, что он всегда знает, как использовать эту власть достаточно осторожно». И потом, после того как Крупская имела неприятный опыт общения со Сталиным, Ленин добавил приписку 4 января 1923 года: «Сталин слишком груб, и его вина… становится непереносимой в штабе генерального секретаря. Поэтому я предлагаю товарищам найти способ сместить Сталина с этого поста и назначить сюда другого человека… более терпимого, более лояльного, более вежливого и более внимательного к товарищам, не такого капризного и так далее. Это обстоятельство может показаться незначительным, пустяком, но я думаю с точки зрения отношений между Сталиным и Троцким… что это не пустяк, так как может обрести решающее значение» .
После смерти Ленина Крупская была обойдена «триумвиратом» – Сталиным, Каменевым и Зиновьевым, которые помешали претворить желание Ленина и не позволили прочитать его письмо на следующем партийном съезде. Письмо было опубликовано в Советском Союзе в 1961 году, примерно через восемь лет после смерти Сталина; Макс Истман обнародовал факты из письма здесь в 1926 году.
На поверхности вся Москва, как обычно, занималась своим делом. На улицах ничто не намекало на людскую тревогу: не было ни собирающихся толп, ни необычного движения. Разумеется, правительство было на вершине власти. Следовало ожидать, что существовал огромный страх перед фашистской Германией и неизбежностью войны. Были ли все заговоры и антизаговоры, которые вменяли в вину заключенным в тюрьмы и казненным людям, настоящими, существовала ли реальная опасность, что советское правительство может быть сброшено?
Конечно, с экономической точки зрения все выглядело прекрасно. Успехи пятилетнего плана широко описаны. Со всех сторон только и слышались признания триумфов Сталина на этот счет.
Я решил посмотреть на старого Рейнштейна. Я мог говорить откровенно только с ним, и, конечно, он мог довериться своему старому протеже 1917 года.
– Как насчет всех этих признаний? – спросил я.
– А почему они не должны признаваться, если они виновны? – ответил он.
Однако признавались не все. Старый М.П. Томский, который возглавлял профсоюз Центрального комитета с октября 1917 года до 1929-го, был обвинен как член «Троцкистско-зиновьевского центра» в 1936 году и совершил самоубийство, чтобы его не арестовали и не предали бы позору. Однако Рейнштейн был истинным верующим.
К кому еще я мог пойти? Я все еще хотел раскопать, что двигало тогда государством. Я не собирался бросаться в трясину и приписывать все непостижимой системе, вроде кафковской, которая стояла над рациональными рассуждениями. Она была слишком противоречивой, когда кто-то один знал, что успех центрального планирования достигается превосходством социалистической экономики над капиталистической, и это само по себе впечатляло, особенно на фоне годов депрессии. Но я не хотел пожимать плечами и говорить: «Что ж, власть портит». Ленин не был испорченным.
Мы с Люситой довольно хорошо знали комиссара иностранных дел Максима Литвинова и его жену. Правда, Литвинов находился в Женеве, и лишь на несколько дней в ноябре он вырвался в Москву и оттуда направлен возглавить конференцию в Брюсселе. Александра Коллонтай находилась в Швеции в качестве посла. Чичерин умер, равно как и сестры Ленина.
Лучше было бы встретиться с кем-либо из верховной власти, Андреем Ждановым или Авелем С. Енукидзе. В конце концов я встретился с Авелем. Добродушный, высокий большевик, светловолосый грузин, Енукидзе был комиссаром тяжелой промышленности и секретарем ВЦИК (Центральный исполнительный комитет). Было приятно увидеться с ним снова, но опять у меня возникло неловкое ощущение, что передо мною человек, который не в состоянии ухватить все, что происходит вокруг. Разумеется, у меня не было представления, и я очень сомневаюсь, что оно было у него, о том, что он будет схвачен и казнен. Позже также был ликвидирован и Жданов.
Прежде чем уехать из Москвы, я провел день в бегах по художественной галерее, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Я провел целый день один, невидяще глядя на толпу людей. Я чувствовал, что мне придется принять собственное отношение к революции, и я обнаружил, что постоянно думаю о Ленине, о Риде, о тех давно прошедших днях уверенности и парящей надежды.
Если бы я принял то предложение Ленина изучать в классе марксизм, был бы я лучше подготовлен к пониманию причин огромной власти тайной полиции и применения официального насилия против коммунистов в социалистическом государстве, не говоря уже о мировой власти? Было ли объяснение у Маркса? Или это было искажение и насилие над тем, чему УЧИЛИ Маркс и Ленин? Мысль об изучении марксизма в классе напомнила о чувствительности Ленина и о рассуждениях других. Как он волновался, чтобы я не чувствовал, что на меня давят! Ни тогда, ни в любое другое время с тех пор на русской земле ни один большевик никогда не спрашивал меня, был ли я членом партии. Они доверяли мне.
Ленин писал, в предисловии к «Десяти дням» Рида, что Рид понимал и объяснял диктатуру пролетариата. Примечательно, что мне казалось в 1937 году, когда я думал о тех днях двадцатилетней давности, что мы оба приняли революцию, не будучи начитанными марксистами.
Я ожидаю, что меня рассудит время. Почему после 1937– 1938 годов я никогда не писал критически о том, что происходило в Советском Союзе? На это есть две основные причины. В 1938 году иностранная политика, которую проводил Сталин, была принципиальной, и до тех пор я видел и понимал ее гораздо больше, чем политику Америки, Англии или Франции. Мы не смогли снять эмбарго на вооружение для Испании, а Россия предоставляла ей помощь. Испанская война и крах республиканского правительства, вызванный с помощью элитных войск Гитлера и Муссолини, фактически, спровоцировали Вторую мировую войну. В то же время Советский Союз помогал Китаю оружием и припасами для его борьбы с японской агрессией. Он поддержал Чехословакию, когда Франция не сдержала обещаний по своему пакту с чехами. И когда пришли дни советско-нацистского пакта, и я не мог добавлять истерии, которая захлестнула страну [Америку]. Мне оставалось лишь помнить значение слов «коммунист» и «фашист», а также слова «тоталитарист» , чтобы быть уверенным, что я прав. И когда СССР был атакован и я повсюду говорил о русской освободительной войне, эта война по важности заслонила для меня все остальное.
Ознакомительная версия.
