«Кого вы хотите увидеть?» — громким голосом поверх ликующих голов крикнул партизан крупного телосложения, его руки по локоть были забрызганы кровью.
«Паволини!» — раздался в толпе мужской голос. К нему присоединился другой: «Бомбаччи!». И тут же по толпе понеслось: «Муссолини! Петаччи! Буффарини-Гвиди!». Великан-партизан по очереди поднимал каждого из названных над толпой, держа трупы под руки.
«Выше! — командовала толпа — Выше! Выше! Нам не видно!».
«Вздернуть их на веревки», — раздался в толпе громкий властный голос.
Тут же нашлись веревки. Убитых связали за лодыжки. Первым подняли труп Муссолини. Подметки его разорванных ботинок поползли вверх к нависавшим стропилам крыши гаража, голова повисла на высоте шести футов. Его лицо землистого цвета было покрыто пятнами засохшей крови, рот по-прежнему приоткрыт. В толпе раздались одобрительные возгласы. Стоявшие в первых рядах стали бросать в него чем попало.
Акилле Стараче поставили в кузов грузовика и заставили смотреть на происходящее. Затем его подтащили к стене и расстреляли. Труп бросили в кучу вместе с другими, дожидаться своей очереди.
Следующей повесили Кларетту Петаччи. Раздался женский визг. На несколько секунд, пока тела мерно покачивались в прозрачном утреннем воздухе, воцарилась странная тишина. Крики и насмешки прекратились. На мгновение лица стали серьезными и задумчивыми. Как сказал позже один человек, присутствовавший на площади, «мы все вдруг почувствовали, как в воздухе повисло тягостное ожидание, как будто мы погрузились в сон, очнувшись от которого мы обнаружим мир прежним. Казалось, что в течение этих нескольких секунд мы все осознали, что дуче наконец мертв, что он казнен без суда и что наступит час, когда все мы, вместо унижения и оскорблений, будем воздавать ему почести, как герою, и возносить в молитвах, как святого».
Настроение на площади переменилось. Юбка Кларетты сползла на лицо, обнажив бедра. Когда один партизан встал на ящик, чтобы закрепить концы юбки между крепко прижатыми ногами, в толпе послышались насмешки и скабрезные возгласы. Один человек подошел к телу и непристойным образом ткнул его палкой так, что оно сильно закачалось и завертелось на веревке, как механическая кукла, которая, кружась в танце, протягивает свои руки на шарнирах навстречу воображаемому партнеру. Но лицо Кларетты меньше всего напоминало кукольное. Когда-то оно сводило мужчин с ума, теперь же было покрыто слоем грязи и замазано кровью. Когда ее подвешивали, ее глаза были открыты, теперь же веки медленно сомкнулись. Оно выглядело кротким и умиротворенным. Казалось даже, что она улыбается.
Изуродованное лицо Муссолини выглядело по-другому. Некоторые увидели в линии его опухших губ и невидящих остекленевших глазах выражение безнадежного отчаяния, но большинству запомнилось лишь обезображенное и залепленное грязью подобие человеческого лица.
Маргарита Сарфатти, также социалистка и позднее один из биографов и близких друзей Муссолини, восхищалась умом Анжелики Балабановой, но не могла скрыть своей неприязни к ней как женщине, — возможно, из-за ревности. «Спасительная благодать юмора полностью обошла ее, — полагала Маргарита Сарфатти. — Но еще в большей степени у нее отсутствовало чувство прекрасного. И это было ее счастьем! Иначе она бросилась бы в ближайший колодец. В реальной жизни она была почти незнакома с водой».
В течение всей жизни Муссолини преследовала мысль о так называемой «демографической проблеме Италии». Когда немецкий писатель Эмиль Людвиг высказал ему в 1932 году свои соображения о том, что «мальтузианство нужнее в Италии, чем в какой-либо другой стране», он «вспылил». Никогда ранее и после этого, — отмечал Людвиг, — я не видел, чтобы он настолько потерял самообладание. Произнося слова в два раза быстрее обычного, он метал в меня свои аргументы, как реактивные снаряды. «Мальтус! Мальтус с экономической точки зрения — банкрот, а с политической — преступник! Уменьшение населения несет за собой нищету! Когда население Италии составляло всего шестнадцать миллионов, страна была беднее, чем сейчас, когда в стране проживает сорок два миллиона человек».
В свою очередь делегатка съезда, русская нигилистка Анна Кулешова, которая в 1898 году сидела в тюрьме вместе с Филиппо Турати за участие в революционных митингах, проведенных в том же году в Милане, высказала другое, более глубокое мнение о пылком молодом человеке: «В нем нет ничего от марксиста, — говорила она. — Фактически он никакой не социалист… и даже не политик. Он сентиментальный рифмоплет, начитавшийся Ницше». Другое нелицеприятное мнение о его действиях на съезде было высказано в «Ресто дель Карлино» (II Resto del Carlino), где описывались его «многочисленные жесты и выражения, благодаря которым он уподобился китайцу». Однако «Коррьере делла сера» (Corriere della Sera) солидаризировалась с мнением мужа Маргариты Сарфатти: «Муссолини выступал с искренностью и неподдельным волнением… Худощавый, резкий, говорящий со взрывной искренностью, он пользуется любовью съезда, который считает его выразителем своих чаяний!»
Хотя деньги, переданные Филиппе Нальди для начала издания «Пополо д'Италия», видимо, поступали не из французских источников, есть основания утверждать, что когда в 1915 году газета стала испытывать финансовые затруднения, Муссолини получил взнос «от французских товарищей, чтобы помочь кампании за вступление в ВОЙНУ».
Анжелика Балабанова — не будучи беспристрастной — говорила, что Муссолини не только «позер», но и трус, подверженный истерии и ипохондрии. Это суждение не подтверждается свидетельствами ее современников, даже теми авторами-антифашистами, которые в то время, как и она сама, знали Муссолини и имели все основания клеймить его как предателя их идеалов. Один человек, которого я встретил в Милане в 1945 году и который говорил, что служил в должности капрала вместе с Муссолини в полку берсальеров, отмечал, что он «постоянно рисовался и слишком много говорил, он был хорошим парнем. Все мы любили его. Насколько мне известно, он не очень часто бывал под огнем, но когда такое случалось, говорят, он вел себя достойно».
Количество людей, принявших участие в этой встрече, неизвестно. Видимо, их было менее двухсот. Муссолини, который стремился подчеркнуть большое значение преданного делу меньшинства, впоследствии отмечал, что под программой стояло сорок пять подписей. Однако после триумфа фашизма сотни людей стали называть себя «сансеполкристы» по имени места, где проходила встреча, и утверждали, что они в ней участвовали. Их считали «элитой» фашизма.
