Водители фрегатов. О великих мореплавателях XVIII — начала XIX века - Николай Корнеевич Чуковский

— Хорошо, Эшу, я уеду один, — сказал он. — Но я вернусь. Мне трудно расстаться с тобой навсегда. Я проживу в Англии два-три года, потом наймусь матросом на какой-нибудь корабль, который пойдет в Новую Зеландию, и приеду сюда опять. Жди меня, Эшу.

— Я буду ждать тебя, Желтоголовый, — твердо промолвила она.

Столько раз за время своего плена он мечтал о том, что придет корабль и он покинет эту страну, которая в течение пяти лет служила ему тюрьмой, но теперь, когда двери тюрьмы были открыты, он медлил.

Но вот небо уже стало бледнеть, начался розовато-серый рассвет. Ночь кончилась. Рутерфорд вошел в воду и поплыл к кораблю…

— Вот так чудо! — воскликнул толстый боцман, когда Рутерфорд влез на палубу. — Глядите, капитан, белый новозеландец!

— Я не новозеландец, я английский матрос, — сказал Рутерфорд.

Он в нескольких словах объяснил капитану, кто он такой и что с ним произошло. Потом рассказал, что новозеландцы днем собираются напасть на корабль и завладеть им. Это известие перепугало капитана. Уже не раз случалось, что корабли, посещавшие берега Новой Зеландии, пропадали без вести.

— Нам нужно сейчас же убираться отсюда! — в страхе воскликнул капитан и приказал поднимать паруса.

Круглые лесистые холмы медленно поплыли вдаль. Женщина, смотревшая вслед кораблю, превратилась в точку и скрылась из виду.

— Леди и джентльмены! Вы видели нильского крокодила длиной в пять с половиной ярдов [83] и факира из Индии, который глотал пламя и плясал на остриях ножей. Сейчас вы увидите третий номер нашей программы — живого настоящего людоеда с дикого острова в Южном океане. Он принадлежит к великанскому племени, и держу пари на два шиллинга, что он на целую голову выше любого из здесь присутствующих. Наш людоед попал в Англию самым необыкновенным способом: его проглотил кит, и он прожил в утробе морского чудовища ровно тридцать суток, два часа и пять минут. Кита этого убили шотландские китобои, и наш людоед получил свободу. Сейчас вы его увидите. Он немного побелел от долгого пребывания на севере, но не обращайте на это внимания.

Хозяин балагана скрылся за грязной холщовой занавеской, и оттуда вышел огромный человек странной наружности. Голову его украшали пестрые птичьи перья. Вся одежда его состояла из одних, только старых, заплатанных матросских штанов. По голой груди, по плечам, шее, лицу вились синеватые причудливые линии, сплетаясь в сплошные узоры и опутывая все его тело диковинной сетью. Зрители разинули рты.

— Пойдемте отсюда, профессор, — сказал хорошо одетый молодой человек, стоявший в первом ряду, обращаясь к пожилому джентльмену почтенного вида. — Мы попали в самый скучный балаган на всей ярмарке. Какое наглое надувательство! Ведь этот «людоед» безусловно белый. Ручаюсь, что он не говорит ни на каком языке, кроме английского. Но джентльмен, которого молодой человек назвал профессором, с жадным любопытством рассматривал стоявшего на подмостках человека.

— Нет, погодите! — сказал он, задыхаясь от волнения. — Вы видите эту татуировку? Непостижимо, немыслимо, но она в точности совпадает с той татуировкой, которой, по свидетельству капитана Джеймса Кука, украшают себя жители Новой Зеландии! Нет, это не подделка. Такой сложный рисунок подделать нельзя. Обратите внимание на то, что лоб у него тоже татуирован. У полинезийцев татуируют лоб только вождям. Это, конечно, белый, но белый, который знает новозеландцев лучше, чем все европейские географы, вместе взятые. Мне необходимо поговорить с ним!

А между тем «людоед» топнул ногой и громко запел на незнакомом языке такую страшную песню, что публика, не понимавшая ни слова, испуганно притихла. Зловещий, сумрачный, дикий мотив невольно нагонял ужас. Еще бы! Ведь это была та самая песня, которую пели воины Сегюи, подступая к деревне Эмаи.

Он пел долго, но когда наконец смолк и ушел за холщовую занавеску, профессор влез на помост, таща за собой своего молодого спутника. Хозяин балагана сердито преградил им дорогу. Но профессор сунул ему в руку несколько серебряных монет, и хозяин мигом подобрел. Он раздвинул занавеску, пропустил гостей и задвинул ее за их спиной.

Они оказались в маленькой комнате, наскоро сколоченной из досок. Почти половину этой комнаты занимал огромный, разобранный на части картонный крокодил. В углу факир, недавно глотавший пламя, ел колбасу и ругался с женой хозяина на чистейшем английском языке. Профессор подошел к татуированному великану, смотревшему на него недоверчиво и с любопытством.

— Как вас зовут? — спросил профессор.

— Рутерфорд, — ответил великан.

Они разговорились. Рутерфорд мало-помалу оживился, недоверие его исчезло. Начав вспоминать, он не мог уже остановиться и рассказал профессору всю историю своего плена.

Профессор вынул записную книжку и карандаш. Он записывал фразу за фразой, стараясь не пропустить ни одного слова.

— На пути в Англию, — закончил Рутерфорд свой рассказ, — я заразился тропической лихорадкой. Восемь месяцев, не вставая, лежал я на койке. Капитан, видя, что я не могу работать, почти не кормил меня. Как я не умер, мне самому непонятно! Я вернулся на родину инвалидом. С трудом притащился я к домику, где жили мои сестры. Но оказалось, что они умерли и домик принадлежит чужим людям. Мне нечего было есть, негде было спать, и я был еще болен, не мог работать, и меня отовсюду гнали. Я ходил из дома в дом, из деревни в деревню, из города в город, но никто не хотел даже глядеть на меня. Лучше быть новозеландским рабом, чем бедняком в Англии! Наконец меня схватили за бродяжничество и бросили в тюрьму, хотя я не сделал ничего плохого. И скажу вам по совести, сэр, в английской тюрьме мне было хуже, чем в новозеландской.

Рутерфорд поднял голову, и глаза его засверкали странным, болезненным блеском.

— Теперь я служу в этом балагане, пою дикарские песни, — продолжал он, — а в свободное время хожу в порт, спрашиваю, не идет ли в Новую Зеландию какой-нибудь корабль и не нужен ли им опытный матрос. Ведь Эшу ждет меня.

Неужели тайну исчезновения Лаперуза так и не разгадали?