В 1953 году ввели смертную казнь. Наступило затишье. Я точно знаю, что резня прекратилась процентов на девяносто.
В лагерях, где находились воры в законе, или честные, как их тогда называли, было относительно спокойно. Подлостей и гадостей в этих лагерях не прощали никогда. Меня всегда поражало то, как они соблюдали свой «уголовный кодекс»: не обман, а даже попытка обмануть выбрасывала вора из своей среды навсегда, без срока давности. Он никогда уже не мог «отмыться» в своем обществе. И если кто-нибудь заслуживал слова «мразь», то оставался таковым до конца дней. Я это хорошо знаю, я был частью этой среды, просыпался по удару в рельс, выходил на развод, находился в одних бараках с ними, в БУРе или изоляторе, в тюрьме или больнице.
Я застал на Колыме годы, повторяю, когда не было смертной казни. Видел разгул насилия, убийств, беспредела. В любом лагере каждый день были жертвы. Убить человека ничего не стоило. Когда колымские лагерные власти пддерживали беспредельщиков, воры написали как бы обращение к народу, я в то время сидел в сусуманской тюрьме и примерно помню, что там было написано. Воззвание это расклеивали в Свердловске, в других крупных городах. «В то время как СССР кричит о гуманности, в колымских лагерях творится такое, что и представить невозможно». И перечислялись лагеря Ленковый, Широкий, Случайный, Борискин, Спокойный в Ягодном, Прожарка на Теньке. Многие предлагали: «Раз эти суки с нами так поступают, давайте узнавать, где живут их родители на материке, их жены и дети, будем вырезать всех подряд». Страшная цепная реакция уже начиналась. Это прекратилось в 1953 году, когда вернули в уголовный кодекс смертную казнь.
Сколько я встречал в колымских зонах разных мерзавцев! Когда они попадали в лагерь не к беспределыцикам, которые были такой же гадостью, как они сами, а к уголовникам, живущим по твердым законам тогдашней зоны, насильники, еще вчера претендовавшие на роль неких героев, превращались в жалкие ничтожества, презираемые всеми. Выжить им было практически невозможно.
Не могу заявить: «Я за смертную казнь!» И вовсе не призываю применять ее массово и без сомнений. Только если вы против высшей меры – тогда смиренно ждите вместе с Чикатило и ему подобными, когда они выйдут на свободу (а они, поверьте, очень надеются на это).
Еще раз: есть люди, которые не должны жить, и весь мир не сможет меня переубедить.
…В Магадане в первый же день мы проехали по местам, известным Дитмару и его съемочной группе по изданной в Европе литературе. Для меня же это было жизнью в течение долгих колымских лет. В моей памяти пронеслось все, что я пережил здесь. Снова Охотское море, холодная Тауйская губа, бухта Нагаева… И мы, 6 тысяч заключенных, спускаемся по трапу на бетонный причал и по команде садимся на корточки.
– Вадим, – просил Дитмар, – давайте пройдем в город по дороге, по которой шла ваша колонна в 1949 году. Вооруженную охрану, собак я буду стараться представить.
«Милый Дитмар, разве это возможно представить?» – думал я.
Мы шли по той же долгой пыльной дороге, сторонясь изредка проезжавших громыхающих грузовиков. Деревянные лестницы, хибары, развалюхи на склонах сопок по-над дорогой сохранились с 30-х – 40-х годов. Когда я увидел на веревках мокрое белье, на подоконниках горшки с геранью, копошащихся во дворах детишек, я понял, что это обычный жилой квартал. Что детишки, скорее всего, правнуки тех стариков с печальными глазами, которых я видел в этих же косых окнах 50 лет назад, когда шагал в колонне. Они сами прожили здесь у моря всю жизнь, их дети жили, теперь вот правнуки. Представляю, какая это была бы киноэпопея, если смонтировать эпизоды, оставшиеся в памяти четырех поколений, которые, меняясь, из тех же окон смотрят на участок пыльной дороги от бухты Нагаева в Магадан.
А вокруг нас – Колыма… Нигде смерть одних от рук других не бывала такой массовой, обычной, будничной, как в 40-е – 50-е годы в лагерях уголовников, в приисковых поселках. Нравы на Колыме всегда были жестокими.
В 1955 году на прииск «Мальдяк» завезли рабочих по оргнабору. Это были здоровые парни, «спортсмены», «бакланы» – как их называли на Колыме. Они начали хулиганить в поселке. Но прекратилось это моментально, когда кому-то из них отрубили руки. Это я к объяснению психологии убийц, образумить которых можно только адекватными действиями. Не знаю, как это выглядит в разрезе теории уголовного наказания, но – как сказал бы вождь пролетарской революции – с точки зрения эффективности, ручаюсь, это совершенно правильно.
…Мы остановились на прииске «Стахановец» и вошли в сохранившийся дом. Толкнули дверь и оказались в настоящей конторе – старенькие столы с кипами бумаг и деревянными счетами. На стене висела витрина «Реликвии колымских лагерей» – под стеклом ржавые наручники, кувалды, клинья, пассатижи, алюминиевые ложки, самодельные ножи с деревянными ручками, фрагмент шахтерской каски, все это вперемешку с фотографиями Сталина, Хрущева, Андропова… За одним столом сидел незнакомый мне сутулый человек, а на второго я взглянул – и оторопел: Алька Михайлов.
– Алька!
– Вадим! Ты?!
– Глаза пьяные, а узнал!
– Ну что ты, Вадим, я поддатый, но пока живой! Так мы встретились с Алькой в поселке золотодобытчиков. То есть здесь когда-то был
прииск, при нем лагерь и поселок для бесконвойных, ссыльных. Теперь дома полуразрушены, в зарослях иван-чая бродят собаки, население разбрелось кто куда. Мы знакомы с Михайловым больше сорока лет. Он, человек от природы молчаливый, знает много моментов в моей жизни, когда не все было гладко. Теперь, встретившись много лет спустя, я удивлялся его разговорчивости.
– Вадим, ты же стал кумиром моей жизни, понимаешь?!
– Почему стал кумиром? – перебивает Дитмар. – Потому что бандит такой был?
– Не в этом дело, – отмахивается Михайлов.
– А почему?
– Потому, что у него всю жизнь был интеллект! – горячится Алька.
У меня с ним связано много историй, но нам обоим вспомнилась смешная, когда в 60-е
годы министр П.Ф. Ломако выделил для продажи лучшим организаторам золотодобычи машины «Волга». Тогда это был предел мечтаний многих людей. Трудно было вообще раздобыть в личное пользование автомобиль, а уж «Волга» была из области фантастики. И вдруг мне, председателю артели, дают возможность купить машину. Римма только всплеснула руками. «У нас, – говорит, – всего две простыни, а ты – автомобиль!» Михайлов сопровождал меня на протяжении всех хлопот по оформлению покупки. Мы вместе ходили по разным местам, подписывали бумаги, а в министерстве с ним случился конфуз. Я шел к заместителю министра Жарищину и попросил Алика меня подождать. Он прогуливался по министерскому коридору. Кто-то из высокого начальства, проходя по этажу, обратился к нему: «Вы, простите, к кому?» Алька не запомнил фамилию Жарищина, зато хорошо знал артельного бульдозериста Обжоркина и отчеканил: «Мы к заместителю министра товарищу Обжоркину!» – «К кому-кому?!» Не знаю, чем бы для Альки закончился разговор, не появись я вовремя.
