В 8-м номере „Нового мира“ напечатана моя короткая повесть „Обертон“. Это снова о нашей погубленной молодости, о несбывшейся любви.
А третью книгу романа пока не рожаю, не начались схватки, только в башке прокручивается и прокручивается „материал“, может, осенью начну.
Пока же бьюсь над собранием сочинений, которое издают здесь, в Красноярске, в мощном издательстве „Офсет“. Пока мы с Марьей подготовили девять томов, а всего должно быть 15! Каждый том я решил откомментировать сам, чтобы после меня не плели всякие домыслы. Вот закончу эту громоздкую работу и продолжу писать роман. Василь! Поздравляю тебя с Новым годом! Пусть он будет полегче уходящего. По возможности будь здоров. Поклон твоей супруге.
Обнимаю тебя — Бог с нами и Бог с вами! — как писал в заключение своих писем Карамзин.
Твой Виктор.
Прости, что на машинке, совсем мой почерк „загулял“».
г. Красноярск:
«Дорогой мой Василь!
В жизни своей я много получал горьких писем (я прошу Тойво увезти тебе два последних тома из собрания сочинений, и ты это увидишь). Тойво Рюннель наш российский финн, угодивший в Сибирь дитем не по своей воле и недавно переехавший в Финляндию. Он тебе все расскажет. Художник он замечательный, трогательный, говорун, стихи пишет и прозаик тоже путный, в чем ты, надеюсь, убедишься.
И письмо, и книги отправлять тебе бесполезно, и ты хорошо сделал, что отправил свое письмо с нарочным. Я получил его во дни проведения очередных „Провинциальных чтений“ и пересказал маленько пестрой аудитории, но к твоей беде и доле доброжелательно отнесшейся…
В Финляндии я бывал, почитай, лет двадцать назад. Назначено мне было 14 дней, а я устал от выступлений, бесед и возлияний, их сопровождающих, за 10 дней; ездил в города Пори, Рауму и Турку. Воспоминания у меня о стране и народе добрые, но жить-то там, на чужбине, каково?
Подумаю о тебе и сердце кровью обливается, зная, как ты любишь и страдаешь за свою родную Беларусь. Я вот обжался, ко всему притерпелся на родине и радуюсь покою, который все же пусть и не вовсе покойный, но все же наступил.
В начале лета я тяжело заболел, сдавши в производство последние тома собрания сочинений и напечатав в „Новом мире“ свою повесть „Веселый солдат“. Кроме постоянных хворей, обнаружился у меня диабет, пить чего-либо спиртное и есть чего попало сделалось нельзя, и сразу в доме, в деревне, да и в городе тоже сделалось малолюдно. Трезвый я никому не интересен, да и мне в пьяных дураках интересу мало.
Ничего не пишу, очень много сплю. Устал я, душевно устал, надсадился с литературой, поэтому гоню со двора интервьюеров всяких и газетчиков, и всякий любопытствующий народ. Одиночества и тишины хочется, устал я от гнетущей памяти о войне, от ожидания чего-то вечного, еще более худого. Лениво почитываю газеты, смотрю журналы, и у „ящика“ много времени просиживаю. Наверное, глухой зимой поеду куда-либо лечиться — плохо ходят ноги, да и зиму нашу с незамерзающим Енисеем маленько сокращу. Длинна она у нас, ох, длинна! Весне и лету радуюсь, как младенец, а они так быстро пролетают. Но поеду в том случае, если моя солдатка, как ты хорошо ее зовешь, будет хоть в относительном порядке. 26-го октября будет 53 года, как мы вместе, и тут уж отношения переходят из супружеских в родственные и нет уж никого ближе на земле.
Недавно я отдал в Литературный музей единственную уцелевшую от мамы вещь — сотканное, вышитое на концах и с кружевами полотенце, и вспомнил, что маме было бы уже 97 лет, а погибла она (погубили ее) двадцати девяти лет, и первой дочке, не прожившей и года, названной в честь бабушки, моей мамы, было бы уже за пятьдесят. Давно мы с Марьей живем, многих пережили, а горечь и жалость к умершим, особенно к маме и дочерям — вторая дочь, Ирина, умерла десять лет назад в возрасте тридцати девяти лет — не утихает, наоборот, с годами становится острее. Может, и оттого это, что перестал писать, башка ничем не забита, а сердцу вольно в себя пускать боль и жалость.
И еще я с годами ощутил греховность литературного труда, не блудословие ли это, не обман ли людей с помощью печатного слова?
Как ты ощущаешь себя в этом плане? Или это уже старческая блажь и чем-то, откуда-то принесенная мнительность? Может, подступает вплотную сознание бесполезности сделанного? Ведь вон сколько прекрасных книг, умных трудов существует на свете, а человечишко-то, гляжу я вокруг, не сделался лучше…
Василь, милый, крепись брат, что поделаешь, не первая тебе невзгода выпала, не первая и, увы, не последняя участь тебя постигла. Вспомни, что было с лучшими умами и гениями у нас, на Руси, горькой и окаянной. Придут времена, когда Родина воздаст тебе по заслугам…
Будем радоваться солнышку, все еще нас греющему, будем ждать весны, цветов. У меня в огороде вырос лес, самый настоящий, который я насадил по приезде в Сибирь, один кедр уже заплодоносил, и всплакнул я, увидев первые шишки — семена на мною посаженном дереве, и вообще на слезу я стал слаб, часто глядя на народ, на военные прошлые дела иль слушая песни и разговоры крестьян, вытираю слезы с глаз, и жалко всех, и себя тоже…
Родной мой! Обнимаю тебя, целую, радуюсь тому, что ты есть в жизни и судьбе моей. Пусть хвори меньше мучают тебя и тоска не залавливает.
Держись! Обнимаю и еще раз целую — твой брат — окопник — Виктор (В. Астафьев)
25 октября 1998 г.».
Быков — Астафьеву из Финляндии, 4 января 1999 г. Это письмо в ксерокопии при встрече в конце апреля 1999 года передал мне на память сам В. П. Астафьев:
«Дорогой Виктор!
Спасибо тебе огромное за твое доброе письмо и за книги, которые передал твой друг, замечательный человек и художник. Так случилось здесь, „на финских скалах“, что весь канун 1999 г. у меня прошел под твоим именем — только прочитал в „НМ“ „Веселого солдата“, как подоспели 2 тома писем. И их прочитал.
Все прочитанное окончательно меня убедило, что ты — великий писатель русской литературы и таким, м [ожет] б [ыть], первым войдешь в век XXI-й. Исполать тебе, дорогой! Дал бы только Бог тебе побольше лет в сносном здоровье. Писать уже можешь и не писать. Поживи для себя. Это особенно важно после такой огромной и каторжной работы, которую ты проделал. Все-таки 15 томов — плотной, честной, выстраданной прозы! Да еще в такое время… У меня все хуже, пишу мало и неохотно. Потому что — жизнь к старости мало в чем изменяется по сравнению с нашей юностью. Север для меня, сам понимаешь, не самое показанное место, здесь слякотно, холодно, световой день — 6 часов. Правда, здесь тепло и сносно с харчами. Не то, что в холодном, замордованном Минске. И все же душа не на месте, тянет родина…
