Начиная со второго класса в каждом было по два отделения, по 20–25 учениц, для того чтобы учительскому персоналу легче было поддерживать личный контакт с отдельными ученицами, наблюдать и направлять формирующиеся характеры.
Насколько серьезно относились к педагогическим задачам учителя, видно из того, что в конце каждого учебного года Любовь Степановна вызывала к себе родителей и каждой матери в отдельности говорила об отрицательных сторонах характера ее дочери, чтобы с ними бороться. Учебный день начинался с молитвы. Все классы с имеющимся налицо учительским персоналом, во главе с начальницей Любовью Степановной собирались в актовом зале. Хор из учениц старших классов пел “Отче наш”, одна из учениц восьмого класса читала Евангелие и затем молитву перед занятиями.
Маленькие перемены между уроками длились десять минут, а большая перемена, во время которой завтракали, продолжалась сорок пять минут. Ученицы могли приносить с собой бутерброды, можно было получать за отдельную плату горячий завтрак от гимназии, а некоторым, близко живущим, приносили завтрак в судках из дому.
Из преподавательниц младших классов мне запомнилась учительница русского языка Юлия Петровна Струве, на редкость обаятельная москвичка с бархатными карими глазами, с заложенной венцом на голове косой темных волос, веселая, прекрасно читающая выдержки из творений русских писателей и хорошая декламаторша. Она умела пробудить в своих маленьких ученицах живой интерес к своему предмету и все, искренно любя ее, старались отличиться знанием задаваемых уроков. Ко мне она относилась ласково, но всегда высмеивала мой “петербургский” выговор. Она любила, чтобы немного растягивали слова, выговаривая букву “о” смахивающей на “а”, букву “ч” как “ш”: “харашо”, “што”.
В первом классе, где нас было сорок три ученицы, мы еще как бы приглядывались друг к другу, “дружба” с отдельными девочками стала завязываться со второго класса, когда нас разделили по отделениям. Тут мне пришлось испытать и радость первых привязанностей, и детскую жестокость, которая проявляется откровенно, так как дети не умеют еще скрывать или, во всяком случае, сдерживать проявления своих симпатий и антипатий»[16].
По воспоминаниям подруг и самой Лизы, «в гимназии царила серьезная атмосфера дисциплины и научный дух критики». Здесь преподавали первоклассные педагоги, которых тщательно отбирала Л. С. Таганцева. Действительно, со второго курса, на который сразу по прохождении собеседования попала Лиза, класс уже состоял из 24 учениц, самых разных сословий: «Мы были разделены на две группы: чинных барышень высшего чиновного и промышленного круга и бойких развитых интеллигенток, дочерей профессоров, адвокатов, художников». В гимназию принимали после собеседования и девочек из совсем неимущих семей. С некоторыми из них Лиза особенно подружилась: так, ее подруга А. Афанасьева была из бедной рабочей семьи. Тагацева сумела для таких особо одаренных детей найти меценатов, которые платили за их обучение.
Наряду с общеобразовательными предметами в гимназии Таганцевой преподавалось и рисование; уроки эти вела одна из сестер Шнейдер, известных акварелисток, Варвара Петровна. Сестры Шнейдер были постоянными участницами петербургских акварельных выставок, страстно увлекались народным искусством и русским орнаментом, были дружны с Н. К. Рерихом. Во время занятий Варвара Петровна старалась уделить время каждой ученице, собственноручно показывала технику и премудрости рисунка. На каждом уроке наглядным показом и сравнением репродукций она старалась объяснить стили, привить девушкам хороший вкус к пониманию изобразительного искусства. Для обучения гимназисток рисованию использовались классические гипсовые слепки античных героев, в частности голова богини Геры, висевшая на стене и, видимо, порядком намозолившая глаза ученицам. Пятиклассница Лиза Пиленко, побывавшая как-то на открытой лекции по энергии, на другой день горячо рассуждала в кругу подруг: «Нет, вы подумайте – материи, этой тяжелой, косной материи нет, есть одна энергия! И эта стена – энергия, и эта голова Геры тоже – энергия…»
Одноклассница Лизы Ю. Я. Эйгер (по мужу Мошкова) вспоминала позже: «Девушки-гимназистки были в курсе литературных, театральных и музыкальных событий Петербурга, посещали выставки “Мира искусства”. Нашими любимыми художниками были Бенуа, Лансере, Сомов, Кустодиев, Альтман… Лиза была настоящая художница. Рисовала она не просто хорошо, на каждом рисунке лежала печать ее неповторимого своеобразия и таланта. Рисовали мы в гимназии на уроках банальные гипсовые орнаменты, и некоторые из нас научились их рисовать правильно и точно, может быть даже изящно. А вот в рисунке Лизы, резком и подчеркнутом, всегда была выделена какая-то идея, остальное было сделано небрежно, как бы едва намечено. Я до сих пор помню ее рисунки, поразившие меня, и, несомненно, она, а не наш учитель рисования научила меня понимать живопись как искусство, проникать в самую сущность людей и вещей, созданных гением человека. И как ни странно, в то время Лиза рисованию не придавала особого значения!»[17].
Конечно, художники Серебряного века влияли на становление художественного вкуса молодых учениц и самой Лизы. Тяга к современному искусству у нее развивались под бурлящими, новаторскими идеями того времени. Художники и артисты торопили время, спешили сломать и разрушить устои, новые мысли и идеи были сродни веку. Россия впитывала как губка европейские «либеральные взгляды», бунтарство и протест против всего «старого и отжившего» захлестнули умы интеллигенции, дотянулись и до студенческой молодежи.
Софья Борисовна вполне отдавала себе отчет в том, что Лиза ищет способы забыть свое горе, ее не пугает опасность, она стремится подражать отцу. Много раз ей приходилось упреждать дочь, но характер у нее был упрямый, и уж если она ставила перед собой задачу, то шла к намеченной цели до конца.
Довольно скоро вместе с подругами по гимназии она решила проводить уроки с рабочими Путиловского и Франко-русского заводов по арифметике, географии, русскому и немецкому языкам. С. Б. вспоминала:
«Однажды она пришла ко мне и объявила, что ее пригласили по вечерам давать уроки рабочим на Путиловском заводе. Я пришла в ужас! Это был 1906 год, всюду аресты, и вдруг 15-летняя девочка будет давать уроки рабочим, да еще вечером! Говорю ей: “У тебя у самой много уроков, тебе самой еще учиться нужно, да и в беду попадешь…” Она бросилась меня целовать и говорит смеясь: “Не бойся, мать, и уроки выучу, и ничто со мной не случится… а вечером оттуда меня старики-рабочие до трамвая обещали проводить”. Я скрепя сердце позволила, думая, что она этим от душевной тяжести избавится. Несколько раз в неделю ей приходилось туда ездить. Прошло несколько месяцев, и в какой-то праздник Лиза говорит мне, что она должна идти в музей Александра III (ныне Русский музей), ее там ждет группа учеников, она им обещала прочесть лекцию о русской живописи. За несколько дней она с гимназистками и с преподавательницей ходила в музей и теперь расскажет рабочим, что сама узнала. Спросила у капельдинера, не ждут ли ее рабочие, тот сказал: “Ждут!” – и прочла им лекцию».
Приведенный рассказ достаточно точно характеризует настроения, царившие в то время в русских умах. В те годы ширилась пропаганда произведений искусства среди трудящихся масс, считалось, что музеи и выставки повысят их культурный уровень и смогут заменить рабочим научную и художественную литературу, так как из-за непосильного труда и угнетения на чтение и театры у них нет времени. Наступал период борьбы с несправедливостью, с самодержавием… Активными помощниками «искусство в массы» стала целая плеяда знаменитых деятелей искусства. Иллюзии и надежды, связанные с поголовной ликвидацией безграмотности, были огромными; студенчество воспринимало это всерьез, а 1917 год все это утопил в крови.
Революционная лихорадка, как заразная болезнь, легче всего подхватывалась в молодежной среде. Газета «Новое время» в декабре 1906 года публикует статью, где дается обширный обзор ситуации в стране:
«Русская революция отличается от всех революций в мире тем, что она вербует в свои ряды не только взрослых, но и детей. Четырнадцатилетних граждан она называла сознательными, давая им в руки красный флаг, и предложила им полную автономию в школе. Все, что происходит на фабриках и заводах, отражается, как в зеркале, в нашей школе».
В эмиграции, в 1933 году, уже приняв монашество, м. Мария напишет: «В наше время как будто бы окончательно выясняется, что в мире борются две силы, – сила христианства и сила безбожного, воинствующего коммунизма, а промежуточное пространство между ними все более исчезает, проваливается в полном отсутствии воли и творчества. А от такой исключительности этих двух сил все яснее их непримиримость, их несогласуемость. Вот почему делается яснее, что и между этими символами – между крестом, серпом и молотом – существует такая же несочетаемость и равная взаимная непримиримость… Сейчас становится все яснее, что известные слова “Интернационала” “…никто не даст нам избавленья… добьемся мы освобожденья своею собственной рукой” – нуждаются в существенной поправке. Собственной рукой, да еще железной и принудительной, никто ничего сегодня не добьется!»[18]
