Когда я выросла во взрослого режиссера, уже не устраивала гонки актерских проб. Просто договаривалась с хорошими и любимыми. А тогда меня не знали. И скорее это были пробы режиссера: посмотрим, посмотрим, на что ты годишься…
В то время пробы делались развернутыми. Надо было представить три-четыре пары главных героев, снять их обязательно на кинопленку, а не на видео. Как бы показать товар кинолицом.
Я очень волновалась перед запуском картины и сама попросила Георгия Николаевича, чтобы мне дали художественного руководителя. Им стал один БХ (Большой Художник). Я восхищалась им как режиссером, не подозревая, насколько он противопоказан мне в работе над этим сценарием. Легкий сценарий Брагинского БХ пытался натянуть на социальный столб. Полутона человеческих взаимоотношений, основанные, скорее, на ироническом несоответствии, нежели на суровой правде, — препарировать в пространстве и времени. Я училась поначалу самозабвенно и искренне. Послушно кивала головой, искала социальные корни героев, соглашалась, что коньяк — это жидкий хлеб. Но… пришел момент показа актерских проб. БХ снял пробу с Юрием Соломиным и Наташей Гундаревой. Я сняла пробу с Гурченко и Басилашвили. Мы показали обе пробы худсовету Объединения, то есть Георгию Николаевичу Данелия. БХ выступил резко против моих проб. Бил наотмашь. Данелия спокойно возразил ему:
— Твои пробы не лучше.
Это была историческая фраза. Возможно, он так и не думал, но встал на мою защиту. БХ хлопнул дверью.
И в это же время на столе у Сизова оказалось заявление БХ. Он писал, что отказывается быть художественным руководителем картины, поскольку, по его мнению, режиссер Сурикова снять фильм не в состоянии.
Выстрел в спину показался бы мне менее болезненным. Я до сих пор так и не поняла, что заставило его написать ту бумагу.
Спустя много лет у меня был вторым режиссером человек, работавший некогда с БХ. Я стала расспрашивать его о совместной работе. Он рассказал, как однажды обратился к БХ с каким-то вопросом. Тот поморщился:
— Ко мне с этим вопросом не подходите. Я для вас — небожитель.
Пара моих
Я продолжала искать ту пару актеров, которая была бы моей.
В это время ко мне пришла Галина Александровна Польских. Пришла, чтобы отказаться от роли разлучницы Лизы. Галя сказала:
— Мне эта роль не очень… Что-то подобное я уже играла… Извините.
Она так мило отказывалась, что расставаться с ней не захотелось. Я увидела своего человека. И поняла, что Галина Александровна должна играть Марину Петровну, главную героиню. Что сквозь квадратную советскость героини должна светиться женщина — иначе КИНА не будет. А в Гале женственности — до самой макушки!
Оставалось найти ей пару.
Кто мог быть тем актером, для которого первые произнесенные в кадре слова — «Марина, я пропал. Я можно сказать — погиб. Мне понравилась посторонняя женщина» — были бы естественными и ненатужными? Я стала вычислять. Вычисления дали результат; Фрунзик Мкртчян — большой ребенок, который заблудился между двумя женщинами…
Когда я свела Польских и Мкртчяна вместе, то поняла, что жизнь продолжается, что появился шанс не только выжить, но и победить — это ОНИ.
Однако роль Бориса Ивановича была написана для абсолютно русского актера. Брагинский не только не представлял себе Фрунзика в этой роли, он даже, как ни силился, не мог произнести на одном дыхании его фамилию — все-таки пять согласных подряд!.. И еще его сильно смущал яркий армянский акцент Мкртчяна.
Но когда Эмиль увидел пробы с Фрунзиком, смешным, трогательным и таким достоверным, он забыл про все свои сомнения и специально для него написал диалог.
Марина Петровна (Польских) упрекает мужа:
— Сколько лет живешь в Москве, а не научился правильно говорить по-русски.
На это Борис Иванович (Мкртчян) вздыхает:
— Русский язык такой богатый. А я человек бедный.
Вопрос об акценте был снят.
Как ни странно, против Фрунзика, своего актера, стал возражать Георгий Николаевич, мотивируя тем, что негоже показывать южного гражданина СССР, как сегодня говорят, лицо кавказской национальности, в таком неприглядном виде: тут у него жена русская, тут у него любовница… А подтекст был такой: большой русский брат не может обижать маленького армянского. Но генеральный «Мосфильма» Николай Трофимович Сизов внимательно посмотрел на Данелия своими полуприкрытыми глазами, хитро улыбнулся и вдруг сказал:
— А что в этом плохого?..
Тема была закрыта. Фрунзика утвердили.
Режиссера Юлия Райзмана в его семидесятилетний юбилей представили к званию Героя Социалистического Труда — ГЕРТРУДЕ. Юбилей приближается, а в ЦК все никак не утверждают… Тогда Сизов пошел на прием к Высокому Начальству. Высокое Начальство объясняет свою позицию: не положено — моральный облик! — у Райзмана есть любовница! Сизов не растерялся и говорит: если у человека в семьдесят лет есть любовница, ему тем более надо давать Героя Труда! Высокое Начальство рассмеялось и подписало.
Фрунзе Мушегович был человеком очень талантливым, требовательным к себе и очень серьезным художником. В одном интервью он признавался, что за роль берется, только если в ней есть «что-то глубокое для души».
Фрунзик хорошо знал историю родной Армении. Расхожий армянский тост «Тсава танэм» — «Возьму твою боль» — стал для меня после общения с Фрунзиком осязаемым символом человечности, рожденным на его горькой и прекрасной земле. При внешней простоте и детскости, при кажущейся наивности и радостном раблезианстве, Фрунзик был тонким знатоком поэзии и литературы. И не только армянской, но и русской. И мировой. Не случайно он взялся ставить «На дне» М. Горького как театральный режиссер. Его обожала Армения. Его любила вся зрительская Страна Советов.
Может быть, люби они меньше — он жил бы дольше… Вся армянская диаспора Москвы хотела непременно выпить со своим земляком, когда он появлялся в столице… На следующий день после таких встреч сниматься Фрунзик не мог: дрожали руки, пот лился градом, глаза становились тусклыми и затравленными.
Он жил в той же «мосфильмовской» гостинице, что и я. По вечерам спускался в маленький гостиничный ресторанчик поужинать. Тут же налетали люди с бутылками и рюмками. Несколько раз я бросалась «на амбразуру», защищая Фрунзика. Порой нагло изымала водку, предназначенную для него. А приходилось и просто выпивать ее за его здоровье вместо него — для его здоровья.
Уверена, если бы Фрунзик мог защищать себя сам, он был бы с нами до сих пор.
Была еще одна «проблема» в работе с этим замечательным актером: что бы он ни делал, он был изначально смешон. Иногда настолько, что группа не могла работать. Я говорю: «Мотор!» — и из-под одеяла рядом с Галей Польских должен появиться заспанный Борюся. Но из-под одеяла — долго, гнусаво и абсолютно самостоятельно — выползает легендарный нос Фрунзика, а уж потом остальное тело. «Колется» Галя Польских, за нею вся группа. Я кричу: «Стоп!» Следующий дубль — то же самое. Группа отворачивается к стене, чтоб Галя не видела наши лица. Ничего не помогает. У всех истерика. Галя сползает на пол. За нею вся группа. Тринадцать дублей. Только когда уже челюсти свело от смеха, когда были выплаканы все смешливые слезы, дубль удалось «за-фотографировать».
