Старец нам говорил, что осеннее время особенно хорошо подходит для умного делания, потому что сама природа ему помогает.
Не слишком холодно, не слишком жарко, природа неким образом меняется — и все это помогает подвижнику. И правда, мы бдели ночью, и когда Бог давал благословение, мы становились немного причастными полету Старца к Богу. Но разве мы могли познать всю глубину, высоту и широту молитвы этого человека, многими часами удерживавшего ум в сердце? Нет, нисколько. Мы страдаем неведением молитвы и созерцания. Мы не можем понять ценности монашеского жительства, ибо не понуждаем себя жить согласно правилу отцов, учивших нас этому.
Без чина бдения и внимательной монашеской жизни монах останется лишенным высоких и исключительных дарований Божиих. Речь идет не просто о бдении в узком смысле слова, но о бдении в духе, бдении в ведении, бдении в Боге, бдении с трезвением и молитвой. Такое бдение дает великие дарования монаху, прилагающему труды. Бдение — это труд. Монах бьется со сном, с бесами, приходящими разрушить молитвенное бдение. Они возбуждают страсти, особенно рассеяние. Монах трудится, совершая земные поклоны, собирая рассеивающийся ум и приводя его к соприкосновению с Высочайшим Умом. Цель монаха — соединить свой ум с Богом, чтобы благодаря этому соприкосновению человек в глубине души — превыше всякого постижения — ощутил Бога.
Старец рассказывал нам о бдении и говорил, насколько оно обогащает человека, какой духовный прибыток приносит, как держит человека в трезвении, каковы дары умной молитвы. Все это и многое другое он рассказывал нам. И как после этого нам было не совершать бдения! Ведь с какой целью мы пришли в пустыню? Не пришли ли мы сюда обогатиться? Или мы просто пришли провести время? Мы подчинились Старцу, сознавая, что он хранит этот порядок и чин. Поэтому и старались подвизаться в том, чтобы с охотой просыпаться, браться за четки, начинать благословенную молитву, приступать к постижению Божественных вещей и заниматься всем этим с большим смирением и в простоте сердца. Мы знали, что благодать Божия, всегда сопровождающая человека и готовая осенить и преобразить его внутренне, эта благодать придет, осенит, придаст молитве смысл и чувство.
Все непрестанные наставления, советы, побуждения, вся тактика и вся цель Старца сводились к тому, чтобы мы произносили молитву Христову и доблестно совершали бдение. И он внимательно и неусыпно следил за этим. Он очень глубоко привил нам понимание того, что молитва и трезвение обретаются благодаря бдению. Старец постоянно меня спрашивал:
— Малой, как идет молитва? Как идет бдение?
Я ему отвечал:
— То так, то сяк.
Старец следил, молимся ли мы непрестанно.
Также он нас учил, что бдение не должно пройти без слез. Слезы должны стать неразлучным другом монаха. Монах должен плакать постоянно, когда о своих грехах, когда о других людях. Он должен достичь такого состояния, чтобы плакать от любви к Богу.
* * *
Старец подчеркивал, что без бдения не бывает преуспеяния, без бдения нет фундамента в жизни монаха. Свои наставления он оживлял историями из жизни святых отцов и знакомых монахов. Также он нам советовал, чтобы во время бдения у нас было и немного духовного чтения, ибо такое чтение просвещает ум и помогает в молитве. Он говорил, чтобы мы прочитывали пару глав из Священного Писания, а затем что-нибудь святоотеческое: «Лествицу», Авву Дорофея, «Евергетин», преподобного Макария, жития святых. Особенно же Старец советовал читать писания Аввы Исаака Сирина. Об Авве Исааке он говорил так: «Если бы были утрачены все писания святых отцов-пустынников о трезвении и молитве и сохранились бы только подвижнические слова Аввы Исаака, их было бы достаточно, чтобы научить человека жизни в безмолвии и молитве с начала и до конца. Эти творения раскрывают подвижническую жизнь от А до Я, и их одних достаточно, чтобы с первых шагов наставить человека и привести его к совершенству».
Я, смиренный, хотя и был самым никчемным в общине, непоколебимо верил, что слово Старца было словом Божиим и что он не ошибается. У меня были доказательства и свидетельства того, что Старец, благодаря молитве, непорочной жизни и смирению, был, насколько это возможно для человека, непогрешим в суждениях о том, что знал из опыта. Он прошел и испытал все, его путь был проторен святыми. Здесь прошли тысячи подвижников, и про каждый шаг на этом пути ему было известно, к чему он приведет. Доверять ему было можно и нужно.
С таким отношением я и следовал, спокойно и сосредоточенно, по его стезе, соблюдая тот чин, который он нам дал. Мы должны были в определенный час быть на своем лежачке. Затем в определенный час — подъем. И когда звонил будильник, мы, по благодати Божией, вскакивали, как подброшенные пружиной.
От лишений, трудов, скорбей, болезней у меня часто страшно болели грудь и легкие. Даже и теперь это нередко бывает. А тогда боль была очень сильной. Как только со звонком будильника я открывал глаза, так сразу чувствовал адскую боль. Несмотря на это, исключительно по молитвам Старца и по благодати Божией, не было ни одного раза, ни одного дня, когда я уступил бы искушению остаться в постели и не вскочил бы как пружина. Зачастую, во время чтения входных молитв перед литургией, от боли в груди моя голова, мой ум, мой внутренний голос не могли произнести те слова, которые требовалось сказать. Я садился, приходил в себя и продолжал.
Старец, как зачинатель всего этого порядка, не позволял нам от него отступать. Но мы уже не отступали от него не потому, что Старец так повелевал, а потому, что он этот порядок нам привил.
* * *
Старец дал мне послушание готовить ему кофе перед бдением. Я должен был это делать сразу после подъема. По дороге от моей каливы к Старцу я собирал дровишки. Из собранных сухих веточек делал вязанку, зажигал огонь между двумя камнями и ставил на них турку, сделанную из консервной банки, к которой в качестве ручки была прибита деревяшка. У него не было ни стакана, ни кружки. Кофе он пил прямо из этой консервной банки, которую мы никогда не мыли. Однажды я ее вымыл, но он, заметив это, сказал:
— Больше не мой ее.
— Буди благословенно.
В этот час он мне не позволял сказать ему ни одного слова: ни про помыслы, ни про дела, ни чего-либо подобного. Старец совершенно не желал разговаривать, даже если бы к нему пришел не я, а мой ангел. Иногда я ему приносил письма. Принеся их в первый раз, я обратился к нему:
— Старче, вам письма.
Он приложил палец к губам:
— Тихо! Ни одного слова. Ступай.
Он делал так, потому что это было время подготовки к бдению. После он объяснил мне:
