Алексей Песков - Павел I

«Для оказания почестей праху Петра III выбрали именно тех людей, которые подготовили его смерть» (Головкин. С. 136). – «Тот, кому назначено было нести корону императорскую (гр. А. Г. Орлов), зашел в темный угол и взрыд плакал» (Лубяновский. С. 98).

«Гроб Петра III стоял несколько дней в Зимнем дворце рядом с гробом Екатерины» (Лубяновский. С. 98). «5-го декабря оба гроба одновременно перевезены были в Петропавловский собор. <…> С 5-го по 18-е декабря народ всякого звания допускаем был на поклонение в крепость беспрепятственно. Наконец 18-го декабря останки Петра III и Екатерины II были преданы земле, после панихиды, в присутствии их величеств и всей императорской фамилии» (Шильдер. Изд. 1996. С. 291–292).

Из всех указных книг было повелено вырезать листы, на которых напечатан манифест о восшествии Екатерины (Указ 29 января 1797 // ПСЗ. № 17759). После того как вырезанные листы были доставлены из всех губернских присутственных мест (на доставку ушло два с половиной года), их сожгли в Тайной экспедиции (Шильдер. Изд. 1996. С. 301). Два экземпляра оставили для справок.

В подтверждение указа покойной императрицы Екатерины и «в прекращение разного рода неудобств, которые встречаются от свободного и неограниченного печатания книг» – повелено закрыть все частные типографии и учредить в Петербурге и Москве духовную и светскую цензуры, а в Риге, Радзивиллове и Одессе – цензуру для иностранных книг, ввозимых из-за границы (ПСЗ. № 17811).

Главным военным губернатором Петербурга император назначил наследника Александра Павловича, комендантом – Аракчеева («каждое утро в семь часов и каждый вечер – в восемь великий князь подавал императору рапорт» – Саблуков. С. 33); «вторым военным губернатором в С.-Петербурге – генерала от инфантерии Николая Петровича Архарова, а обер-полицеймейстером был генерал-маиор Чулков, которые, по приказанию его величества, доносили ежедневно не только о малейших происшествиях в городе, но даже о частных разговорах, которые доходили до них чрез полицейских шпионов, собиравших таковые сведения чрез домашних у господ служителей, в трактирах и кабаках от солдат и от всякого звания людей» (Волконский. С. 182–183). – «На дворе у нас нанимал квартиру квартальный комиссар (так назывались тогда помощники надзирателей) 14-го класса Сатаров, сын бывшего сторожа в Экспедиции о расходах. Он был тираном и страшилищем всего дома: его слушались со страхом и трепетом; от него убегали, как от самого Павла. Донос такого мерзавца, самый несправедливый и нелепый, мог иметь гибельные последствия» (Греч. С. 163–164).

«В самый день Рождества Спасителя поутру я лежал на кровати и читал книгу. Растворяется дверь и входит ко мне полицмейстер Чулков, спрашивает меня, я ли отставной полковник Дмитриев? Получа подтверждение, приглашает меня к императору, и как можно скорее. Я тотчас обновляю новый мундир и выхожу с Чулковым из моих комнат. В сенях вижу приставленного к наружным дверям часового. Я сказал только моим служителям, следовавшим за мною: – „Скажите братьям“ <…>. Выйдя из ворот, мы садимся в полицмейстерскую карету и скачем ко дворцу. Останавливаемся на углу Адмиралтейства, против первого дворцового подъезда. Полицмейстер, выскоча из кареты, сказал мне, что он скоро возвратится, и пошел во дворец. – Между тем как на Дворцовой площади продолжался вахт-парад, зрелище для меня новое, я в одном мундире, в тонком канифасном галстуке, дрожал в карете от жестокого мороза и ломал себе голову, чтоб отгадать причину столь внезапного и необыкновенного происшествия <…>. Наконец полицмейстер показался в подъезде, махнул платком, и карета подъехала. Вышед из оной, встречаюсь я с сослуживцем моим штабс-капитаном В. И. Лихачевым <…>. Полицмейстер ставит нас рядом и приглашает следовать за ним вверх по лестнице <…>. С первым шагом во внутренние покои я поражен был неожиданною картиною: вижу в них весь город, всех военных и статских чиновников, первоклассных вельмож, придворных обоего пола, во всем блеске великолепного их наряда, и вдоль анфилады – самого государя! Окруженный военным генералитетом и офицерами, он ожидал нас в той комнате, где отдавались пароль и императорские приказы. При входе нашем в нее, он указывает нам место против себя, потом, обратясь к генералитету, объявляет ему, что неизвестный человек оставил у буточника письмо на императорское имя, извещающее, будто полковник Дмитриев и штабс-капитан Лихачев умышляют на жизнь его. – „Слушайте, – продолжал он и начал читать письмо, которое лежало у него в шляпе. По прочтении оного государь сказал: – Имя не подписано; но я поручил военному губернатору (Н. П. Архарову) отыскать доносителя. Между тем, – продолжал он, обратясь к нам, – я отдаю вас ему на руки. Хотя мне и приятно думать, что это клевета, но со всем тем я не могу оставить такого случая без уважения. Впрочем, – прибавил он, говоря уже на общее лицо, – я сам знаю, что государь такой же человек, как и все, что и он может иметь слабости и пороки; но я так еще мало царствую, что едва ли мог успеть сделать кому-либо какое зло, хотя бы и хотел того. – Помолчав немного, заключил сими словами: – Если же хотеть, чтоб меня только не было, то надобно же кому-нибудь быть на моем месте, а дети мои еще так молоды!“ При сем слове великие князья, наследник и цесаревич, бросились целовать его руки. Все восколебалось и зашумело: генералы и офицеры напирали и отступали, как прилив и отлив, и целовали императора, кто в руку, кто в плечо, кто ловил поцеловать полу. – Когда же все утихло и пришло в прежний порядок, император откланялся. Архаров кивнул нам головой, чтобы мы пошли за ним. В передней комнате сдал нас полицмейстеру, который и привез нас в дом военного губернатора. – По возвращении г. Архарова из дворца мы были позваны в его гостиную. Он обошелся с нами весьма вежливо, даже довольно искренно. На какие-то мои слова он отвечал мне: „За вас все ручаются“. После обеденного стола, к которому и мы были приглашены, он отдохнул и поскакал опять к государю, а мы с Лихачевым простояли в одной из проходных комнат, прижавшись к печи, до глубоких сумерек и не говорили друг с другом почти ни слова. Наконец домоправитель г. Архарова с учтивостию предложил нам перейти в особую комнату, для нас приготовленную. Мы охотно на то согласились, и он, доведя нас до нашего ночлега, приготовленного в верхнем жилье, пожелал нам доброй ночи. Это были две небольшие комнаты, из коих в первой нашли мы у дверей часового. При входе же в другую первая вещь, бросившаяся мне в глаза, был мой пуховик с подушками, свернутый и перевязанный одеялом. Признаюсь, что я не порадовался такой неожиданной услуге. Товарищ мой, найдя также и свою постель, разостлал ее на полу и вскоре заснул на ней, а я, сложа руки, сел на свою, не думав ее развертывать. Между тем свеча, стоявшая в углу на столике, уже догорала, а я еще не спал; неподвижно упер глаза в окно, и что же сквозь его видел? Полный месяц ярко сиял над Петропавловским шпицем. Не хочу описывать всего, что я чувствовал, что думал и куда занесло меня воображение. Довольно сказать, что после первых волнений стал я входить в себя, начал обдумывать все возможные случаи и твердо решился, где бы ни был, что бы ни было, поставить себя выше рока <…>. – На другой день поутру известились мы, что доносчик, или клеветник наш, отыскан и вот каким образом. Военный губернатор, от природы сметливого ума и опытный в полицейских делах, приказал немедленно забрать и пересмотреть все бумаги, какие найдутся у наших служителей, не забыв перешарить и все их платье. В ту же минуту найдено было в сюртучном кармане одного из слуг письмо, заготовленное им в деревню к отцу и матери. Он уведомляет в нем о разнесшемся слухе, будто всем крепостным дарована будет свобода, и заключает письмо свое тем, что если это не состоится, то он надеется получить вольность и другою дорогою. Этот слуга, не старее двадцати лет, принадлежал брату Лихачева, Семеновского полка подпоручику. – На третий или на четвертый день нашего задержания <…> едва я успел встать с постели, как вбегает к нам в горницу ординарец с известием, что военный губернатор прислал из дворца карету с тем, чтобы мы поспешили приехать во дворец до окончания вахтпарада. – Мы отправились, но уже одни, без полицмейстера <…>. Император принял нас в прежней комнате и также посреди генералитета и офицерства. Он глядел на нас весело и, дав нам занять место, сказал собранию: – „С удовольствием объявляю вам, что г. полковник Дмитриев и штабс-капитан Лихачев нашлись, как я ожидал, совершенно невинными; клевета обнаружена, и виновный предан суду. Подойдите, – продолжал, обратясь к нам, – и поцелуемся“. – Мы подошли к руке, а он поцеловал нас в щеку. <…> – Потом император пригласил нас к обеденному столу и отправился со всею свитою в дворцовую церковь для слушания литургии. – Таким образом кончилось сие чрезвычайное для меня происшествие. Скажем несколько слов о последствиях оного: сколько я ни поражен был в ту минуту, когда внезапно увидел себя выставленным на позорище всей столицы, но ни тогда, ни после не восставала во мне мысль к обвинению государя; напротив того, я находил еще в таковом поступке его что-то рыцарское, откровенное и даже некоторое внимание к гражданам. Без сомнения, он хотел показать, что не хочет ни в каком случае действовать, подобно азиатскому деспоту, скрытно и самовластно. Он хотел, чтобы все знали причину, за что взят под стражу сочлен их, и равно причину его освобождения» (Дмитриев. С. 327–332).