Владимир Порудоминский - Даль

Но морская наука Далю не слишком пригодилась; для нас дороже разбросанные самоцветами в дневнике подробности — черты и черточки, из которых понемногу складывается портрет и более того — образ.

Даль воинственный: послан в погреба за порохом, принял 52 бочонка пушечного, один мушкетного и три — винтовочного (позже узнаем из «Толкового словаря»: «лучший и мельчайший порох винтовочный, затем мушкетный, ружейный, а крупнейший пушечный»). Даль смешной: долговязый, в мундире, при полном параде, спускался по трапу и… плюхнулся в воду. Даль сердитый: во время смотра, встречая начальство, корабли салютуют пятнадцатью орудийными выстрелами — «не знаю, по какому закону»; когда начинается торжественный бал, Даль отпрашивается на берег — играть в мяч, отъезжая, он успевает, однако, подметить насмешливо — императорский штандарт (на желтом поле черный орел) подняли на мачте, «конечно», вниз головой. Даль не любит Севастополя, города моряков, «заваленного мичманами», где «занятий и развлечений, кроме служебных, почти никаких»; зато влюблен в его прекрасные «окружности» (то есть окрестности), особенно в «Аккерман, как его… обыкновенно называют, или Инкерман, как его называть должно», — здесь Даль охотится на птицу или гуляет «по обширным пещерам, высеченным, как говорят, генуэзцами в известковой скале». Далю в плавании что ни качка — все хуже. Матросы жалеют его, наставляют — хорошо илу с якоря поесть, помогает. Офицеры советуют подать в отставку, но Владимир после смерти отца — кормилец…

Но только ли морская болезнь («дурнота») мучила Даля? Не казалась ли ему «морской болезнью» вся служба морская, когда понял он для себя ее бесполезность и — что еще важнее! — для других, для отечества службы своей бесполезность?

Несколько строк из тех же «Записок, веденных идучи…»: «Не только не приносить ни малейшей пользы отечеству и службе, но, напротив того, быть в тягость себе и другим. Неприятная, сердце оскорбляющая мысль — надобно ждать облегчения от времени (если это возможно) или искать другую дорогу»… Похоже, что это — не о качке, не о тошноте — раздумье о жизненном пути, о том, куда прийти «идучи».

Право, умному флотскому офицеру, хваткому до знаний и ремесел и склонному к «всеобщности», и на берегу нашлось бы место — не теплое местечко — место (для других, для отечества) полезное, а Даль сразу — «о другой дороге».

Позже, объясняя причину, по которой оставил он морскую службу, Даль писал, что почувствовал на флоте «бездействие свое, скуку, недостаток занятий», чувствовал «необходимость в основательном учении, в образовании, дабы быть на свете полезным человеком». Он писал это в бумаге официальной, поданной начальству, — куда проще и для начальства яснее было назвать причиной отставки не «высокие материи», а морскую болезнь; Даль, не покривив душой, объясняет, что вышел в отставку, «дабы быть на свете полезным человеком».

Даль не ведал, конечно, всех путей-дорог, которые предстоит ему пройти, но, говоря — «или искать другую дорогу», — он проговаривался: неудачливый мичман эту «другую дорогу» уже нашел.

Одновременно со службою флотской избрал мичман новое поприще, которое, следуя обыкновению того времени (в тетрадке — «ветроворот», в письме же — «тифон»), называл возвышенно — «стезя воображенья». Одним словом, он избрал поэзию.

В Морском кадетском корпусе словесность не была в числе высокопочитаемых дисциплин. «Поелику в сей части риторики рассматриваются разные роды прозаических сочинений, то учитель обязан проходить оные, соображаясь с назначением учеников, — говорилось в «Программе учебным предметам». — Например, о всем, что составляет собственно дидактический (наставительный) род сочинений, довольно дать гардемаринам одно общее понятие; правила же сочинений ближайших к роду их службы, как-то: писем, донесений и т. п. должны быть изложены надлежащим образом, вместе с упражнениями в сочинении оных». А Даль в корпусе пописывал стихи — это известно из писем, из воспоминаний, «он писал стишки, несмотря на недавнее свое упражнение в искусстве этом и малую опытность, довольно складно и свободно, даже нередко наобум, вдруг, но — гений его был слабосилен; это была обыкновенно одна только вспышка, и начатое стихотворение оставалось недоконченным». Нет, это не из воспоминаний, это опять из повести Даля «Мичман Поцелуев», про главного героя, который, окончив корпус, едет служить на флот, в Николаев. Повесть автобиографична, хотя — это видно из сопоставления ее с документами — не в такой степени, как иным читателям (читателям-биографам в том числе) казалось, повесть не основой, не стержнем автобиографична — подробностями.

У Даля в отличие от мичмана Поцелуева были стихи законченные, и не все кануло в неизвестность; 10 ноября 1818 года гардемарин Даль («по роду службы» должно ему упражняться в составлении писем, донесений и т. п.) посылает матери сочиненную им «историческую поему в белых стихах» — «Вадим»[11]. Сорок шесть пронумерованных четверостиший.

Вот первое — оно сразу прояснит художественные достоинства «поемы» и стихотворный ее размер:

Для тех, кто не в силах сдержать невольной улыбки, приведем «чужую» строфу, тем же размером написанную, — она, если и не спасает юношескую «поему» Даля от сегодняшней иронической оценки, то, по крайней мере, честь автора поддержит — «на миру и смерть красна»:

Это уже не Даль, это Карамзин: известное стихотворение («древняя гишпанская историческая песня») «Граф Гваринос».

(Правда, рядом, в Петербурге, в том же 1818 году юноша поэт сочинил послание к Чаадаеву — «Любви, надежды, тихой славы», и послание к Жуковскому — «Когда, к мечтательному миру»; маститые поэты смотрели на юношу с восхищенным изумлением и надеждой, сбывавшейся воочию.)

Гардемарин Даль, на жесткой корпусной скамье сидя, сочинял и переписывал «историческую поему» свою, герой которой на протяжении сорока четверостиший страдает и вопит на берегах Ладоги — «потерял он Родегаста, потерял он в нем отца». Конец, однако, счастливый: в избушке «среди густых дубров» герой находит Гостомысла и

говорит Вадиму «старец» Гостомысл.