– Маргарита! – вырвалось у меня.
– Видишь, ты опять мешаешь… Она все танцевала, когда другие молились в церкви; или нет, – она не молилась, а смотрела на свои красные башмаки…
– Кто молился и кто смотрел на красные башмаки? – послышался одновременно со скрипом двери милый, милый голос.
Мы вскочили. Перед нами стоял Юрин папа.
– Здравствуй, Кира! Здравствуй, Женя! Что это вы тут делаете? Сказки рассказываете? Ну, продолжайте, продолжайте!
– Нельзя, – коротко ответил Женя.
– Почему?
– Женя, не говори! – поспешно крикнул я. – Это секрет!
К чему говорить о пещере, когда ничего от нее не осталось? Звери попрятались за камни, вода перестала журчать, форель ушла на дно. Это всегда случается, когда войдет кто-нибудь чужой.
– Секрет? Тогда не надо. Слушай, Кира, ты не знаешь, когда вернется мама?
– Мама вернется в половину седьмого. Вы, может быть, хотите пойти в гостиную?
– Зачем? Мне и здесь хорошо.
– Гости всегда сидят в гостиной, – не знаю почему. Только вы не думайте, что мы не хотим с вами сидеть. Мы очень рады, что вы пришли. Правда, Женя?
– Мы очень рады, – серьезно подтвердил тот.
– И я очень рад, что вы очень рады! – весело воскликнул Юрин папа, усаживаясь в кресло у окна. – Давайте болтать, хотите? Каждый пусть говорит, что придет ему в голову. Начинай ты, Кира.
Я сел на ручку кресла, заболтал ногами и почувствовал себя необыкновенно свободно.
– Если бы я был царем, я утопил бы в море всех коров, чтобы больше не было молока. А потом я всем людям велел бы выдумывать песни, чтобы все ночью приходили ко мне и пели. А сам бы я лежал в гамаке и смотрел бы в трубу со звездочками – знаете, такие пестрые звездочки и все всё время меняются? Нет, я передумал! У меня была бы мышь, такая заводная. Нет, она была бы настоящая, только об этом никто бы не знал. Каждое утро она уходила бы от меня и каждую ночь приходила и все рассказывала бы. Она все знала и видела бы… Нет, я передумал! Я бы…
– Теперь я буду рассказывать! – властно перебил Женя. – Я, когда буду большой, поеду отыскивать Людовика XVII. Это был бедный маленький мальчик. Его посадили в тюрьму, а он никому ничего не сделал. Потом он умер или пропал. Я думаю, что он жив. Я непременно найду его!
– Теперь я скажу: когда вы вырастете, вы оба будете поэтами. Поэт – это тот, кто пишет хорошие стихи. Вы знаете какие-нибудь стихи?
– Еще бы! «Капля дождевая говорит другой»… «Черногорцы? что такое? – Бонапарте вопросил…»
– «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»
– «Посмотри, в углу мерцая, светит огонек…»
– «Что ты ржешь, мой конь ретивый?»
– Попрыгунью-Стрекозу!
– Вы, может быть, и песни какие-нибудь знаете?
– Много!
– Какие? Спойте мне что-нибудь!
– Русскую или французскую?
– Французскую!
– Про biquette, хочешь? – шепнул я Жене.
Ah, tu sortiras, biquette, biquette!
Ah, tu sortiras de ce chou là![15]
– быстро и громко запели мы.
Юриному папе наше пенье очень понравилось, и он попросил еще. Но мы уже выдумали другое: ставить рядом с ним наших фарфоровых кукол величиной с катушку. Мы бежали рядом с ним, согнувшись вдвое и держа у каждой его ноги по маленькой кукле.
– Теперь вы великан, а это карлики. Вы добрый великан, вы не должны их давить!
За этим занятием застала нас мама. Она поблагодарила Юриного папу за возню с нами и увела его в гостиную.
Мы приуныли. Напрасно щурились со стены милые звери – уже не хотелось ни пещеры, ни озера, ни рассказов. Попробовали представлять цирк – ничего не вышло.
После вечернего молока, принесенного в детскую Дуней, мы, молча раздевшись, нырнули в свои белые кроватки.
Сквозь дыру в занавеске было видно, как падает снег. Падает, падает…
Я зажмурился, прижал к себе подушку, свернулся клубочком и начал думать о длинной-длинной лестнице. Вот я ступил с последней ступеньки на предпоследнюю, с предпоследней на предпредпоследнюю, с предпредпоследней на предпредпредпоследнюю…
И вдруг все пропало – и ступеньки, и кровать. Я тихо падал куда-то, все падал, падал…
– Дети, вы спите?
Это мама вошла в детскую со свечкой.
– Нет, я не сплю! – отвечаю я, приподнимаясь на локтях, ‒ иди ко мне, мама!
– Нет, ко мне!
Женя тоже проснулся.
– Я сейчас ухожу, детки; мне только нужно рассказать вам одну новость. Вы слушаете?
– Да, да! Какую? Что случилось?
– Людвиг Эрнестович сейчас сообщил мне, что продает дом с флигелем и садом.
– Кто это – Людвиг Эрнестович?
– Брат m-llе Marie и m-llе Sophie. Он ведь сегодня играл с вами.
– Юрин папа? Брат? Женя, Женя, слышишь? Это тот самый monsieur Louis! – кричу я.
– Как странно! – восклицает Женя, просовывая пальцы сквозь сетку своей детской кровати.
– Значит, нам придется отсюда уезжать. Детский сад переводится куда-то за Москву-реку. К тому же вы начинаете забывать немецкий. У вас опять будет Fräulein, – говорит мама.
Я ничего не могу сказать от волнения. Детский сад за Москву-реку… уезжать… новая Fräulein… Да что же это такое?
– Мама!
– Спокойной ночи, деточки, завтра наговоримся. Спите, милые! – говорит мама, целуя сначала Женю, потом меня.
С минутку она еще стоит в соседней комнате. Я пристально гляжу на светлую полосу из-под двери. Полоса исчезла, – мама ушла.
– Кира, ты не спишь? Кира, слушай! – шепчет Женя со слезами в голосе, – неужели мы насовсем уедем отсюда?
– Знаешь, Женя, мне кажется, что все это нам снится. Завтра утром мы проснемся, и все будет по-старому.
– И я докончу про соловья, – успокоенно заключает Женя.
VIII
В доме укладывались. Целый день выдвигались ящики, опустошались шкафы, звенела посуда.
Везде на полу лежали груды полузавернутых вещей и книг. Дуня с ног сбилась, бегая из одной комнаты в другую.
На коленях перед сундуком стояла мама, не доверявшая никому укладывания своих любимых книг и вещей.
– Кира, принеси из гостиной альбомы, а ты, Женя, дай мне портреты.
Мы стремглав бежали исполнять мамино поручение. Когда у мамы в данную минуту не находилось для нас дела, мы шли к сестрам.
– Люся, дай мне поукладываться! Лена, хочешь, я тебе помогу? – приставали мы.
– Нет, нет, я сама! Только не мешайте! Я уложусь и пойду с вами гулять, – нетерпеливо говорила Люся.
– Тогда я Лене буду помогать! Лена, что тебе уложить?
Но Лена тоже встречала нас довольно холодно.
Мы чувствовали себя обиженными: разве они лучше умеют, чем мы? Вот мы уже давно готовы со своими вещами, а они все еще возятся. Чтобы избавиться от наших навязчивых услуг, нас посылали в сад. Каким грустным он был в этот день! Даже снежная баба не выходила – рассыпчатый снег не держался. Дорога к гроту была засыпана; зимний сад стоял пустой, – все растения исчезли. Их увезли в новый дом monsieur Louis, за Москву-реку.
– Зачем он продает наш дом? Разве можно найти лучше? – жалели мы. – Кто здесь будет жить? Кто будет лазить на наш грот? Может быть, его тоже сломают. Куда идти? Хорошо бы к m-llеs, но они тоже укладываются, и мы тоже им будем мешать. Как странно, что никогда больше не будет детского сада! А может быть, здесь будет другой?
Вечером, в семь часов, к нам пришли m-llеs, которых пригласила мама.
Услышав звонок, мы сами побежали открывать.
– M-llеs, вы когда уезжаете? У вас все уложено?
– Мы едем послезавтра; нужно еще кое-что докончить. А вы завтра едете?
– Завтра рано-рано утром.
Вышла мама.
– Bonjour, m-llеs! Как я рада вас видеть! Мальчики так много рассказывали мне о вас, – вы совсем их приручили.
– Да, мы были хорошими друзьями, – сказала m-llе Marie.
– Пойдемте чай пить, – предложила мама.
Как странно нам было видеть m-llеs за нашим столом!
Сначала мы знали только утренних, темно-синих, потом узнали пестрых, потом праздничных, а теперь они опять сделались новыми.
