Отличало его всегдашнее желание поделиться решительно всем: книгами, впечатлениями, друзьями. В начале 60-х они жили осенью в переделкинском доме творчества и вдруг нагрянули к нашим общим знакомым с Александром Яшиным и, как говорится, им угощали. Целый вечер, непрерывно куря и пряча в кулак горящий конец сигареты, Яшин читал письма, а их у него была толстенная папка, которыми его засыпали крестьяне с плачем и стоном о том, как голодают и вымирают деревни, письма, от которых волосы становились дыбом. Сам он удивительно располагал к себе какой-то удивительной простотой и серьезностью. Позднее я узнала и полюбила его стихи, особенно одно из последних:
Но где же все, чего я добивался?
Опять ко мне никто не постучался,
За целый день никто не постучался.
Никто!
Никак!
Хотя б не в душу, —
в дверь…
Тот же Лев Зиновьевич познакомил нас со своим другом по шарашке, Д.М.Паниным, Сологдиным из «Круга первого» (собственные воспоминания Дмитрий Михайлович так и назвал: «Воспоминания Сологди- на»>). Человек необыкновенной стойкости и силы духа, отгрохав 20, — всегда подчеркивал не 17, а 20 лет в лагерях, — и самые страшные: голод в годы войны такой, что все блокады, по его словам, несравнимы с тем, что пришлось пережить, — если чудом вообще кому-то довелось пережить, — мечтали, как о счастье, о штрафбатах — не пускали, — ведь не уголовники, и восстание в Экибастузе…, не был сломлен, но неизменно повторял: «Я готов к тому, что в любую минуту снова позвонят, войдут…», отказывался от любых самых пустяковых подарков, — спросят, потянется ниточка, нет, лучше не надо. И письма поначалу просил посылать ему только до востребования. В снег и в дождь появлялся без шапки и в штормовке (ветровке), все с тем же не потухшим «голубым пожаром» глаз. В «Круге» — шарашке, восставал против «птичьих» (заимствованных) слов, а теперь то и дело вставлял французские словечки, к маме обращался не иначе как «мадам», нашу дочку называл «принсез Мален». Поклонялся Мадонне, к женщинам (на словах, разумеется) относился свысока, уверял, что на них и не смотрит (в шутку мы его прозвали «жил на свете рыцарь бедный»), когда сколотил деньги на однокомнатную квартиренку на ул. Дыбенко — очень подходящее название — уверял друзей, что ни одна баба не переступит его порога. На самом деле, конечно, очень даже поглядывал, — так восхитился Вертинской, увидев ее в «Гамлете», что я раздобыла для него ее фотографию. Повертел, повертел в руках и отказался, опять говоря, — потянется ниточка…
Отпуск проводил в Майори — кровать на веранде за занавеской, больше ему ничего и не требовалось, к неприхотливости приучила Колыма, спать приходилось иногда рядом с карцером, где избивали, и засыпал. В каждом письме сообщал, сколько заплывов сделал за день. Как-то перед отъездом, увидел у меня «Три мушкетера» и «Двадцать» и «Десять лет спустя» — ими тогда увлекался сын, — и попросил дать ему с собой на взморье; потом восторгался: потрясающая книга, какая замечательная школа для юношества! Нам приносил самиздатскую «Розу мира» тогда еще мало кому известного Даниила Андреева. (Сам Д.М. познакомился с ним на одной из пересылок.) Гостил у нас в Свистухе. Однажды, когда мы идиллически любовались закатом, привалившись к стогу сена (а говорили все про то же), он сказал мужу: «Если бы вы родились на двадцать лет раньше, вы были бы там же, где и мы. «Лучшего комплимента Вы мне сделать не могли», — улыбнулся муж. И тогда же прочел ему пушкинское «Паситесь, мирные народы», — надо же, удивился Дм. Мих., я думал, он только про ножки писал. А как-то приехал к нам в Протвино и. сияя, вытащил из кармана листок с новым стишком Галича: «…есть магнитофон система Яуза… «Эрика» берет четыре копии, вот, и все, и этого достаточно». Но оказалось недостаточно, — уехал (от сына отрекся еще раньше, оставил жену, прождавшую его полжизни у тюремных ворот), — действительно, вынести этот дамоклов меч. что опять все повторится, было невозможно. А еще мечтал встретиться с Папой Римским и показать свои опусы. Тот подарил ему квартиру в Париже, не за опусы, конечно, за перенесенное, а сам Д.М., пройдя и тюрьмы и лагеря, пережив все, в своей утопии предлагал построить (опять!) загоны для инакомыслящих и инакоделающих… Все мечтают переделать мир, насколько же труднее переделать себя.
Несколькими годами раньше тот же Лев Зиновьевич, опасаясь грома и не решаясь сам вернуть маме «Живаго» после того, как Раиса Давыдовна Орлова успела сказать: мы революцию воспринимаем иначе — (это было еще в пятидесятых), — прислал своего друга, Ивана Дмитриевича Рожанского, уверяя, что он обязательно должен понравиться маме. И вот появляется высокий мужчина в роскошном пальто с еще более роскошным портфелем, мама подозрительно его осматривает, но все же проводит в комнату.
— Вы что же, за границей бываете?
А.Баранович-Поливанова. Оглядываясь назад
Да, работаю в ЮНЕСКО.
Может вы еще и партийный (а про себя — ну ясно, стукач)?
Да, партийный.
А потом, еще не дойдя до «Живаго», как начали по-немецки, перебивая друг друга наизусть всего Рильке… Это он, когда арестовали Копелева, не подписал ни одного протокола, из кандидатов (в партию) исключили, но как-то обошлось и даже так прошляпили, что опять послали за границу, и только, когда в газетном сообщении об очередном заседании ООН мелькнула его фамилия, кто-то наверху спохватился: это какой Ро- жанский, тот самый? Вернуть немедленно.
Из своих многочисленных заграничных командировок И.Д. привозил главным образом книги. В течение многих лет его друзья и знакомые без конца брали у него Хэмингуэя и Хаксли, Орвелла и Камю, Тейяра де Шардена и Кафку, Моруа и Саган и многое, многое другое. Этих авторов у нас тогда не переводили и в подлинниках тоже не издавали.
Откуда ты достаешь такие интересные книжки? — поразился как-то отец мужа, разглядывая кипу книг на моем столе.
Летом 60-го с подачи Рожанских мы жили в Жу- ковке, — сыну исполнилось только полгода, и я не решилась поехать куда-нибудь подальше в более дикие и красивые места. Вернувшегося в середине июля из очередной поездки Ивана Дмитриевича мама, как обычно, в первую очередь стала расспрашивать, что привез на этот раз.
И «Лолиту»? — спросила мама (о ней уже тогда много говорили и спорили).
Привез, — смущенно протянул И.Д., заранее предвидя мамину реакцию.
52
Привозил он и профессионально снятые кинопленки и охотно и безотказно показывал друзьям и друзьям друзей Италию, Париж, Швейцарию, Бельгию — на всю жизнь я запомнила умопомрачительный в золоте осени Брюгге, — ведь в те годы простые смертные не могли увидеть эти красоты даже на открытках.
