Джон рассказывал мне о своей маме в самых восторженных выражениях, описывая ее как духовно очень близкую ему. Но даже после этого, когда Джон в первый раз предложил мне съездить с ним в Аллертон, я не ожидал, что нас встретит громкий девичий смех стройной миловидной женщины, танцевавшей у дверей с парой старых шерстяных панталон на голове.
Когда Джон представил меня, она быстро подошла ко мне и протянула свою руку: «Ах, так ты и есть Пит! Джон так много рассказывал о тебе!» Чуть не оторвав при пожатии мою протянутую руку, Джулия начала поглаживать меня по бедрам: «Ух ты, какие у тебя стройные бедрышки», — захихикала она.
Наслаждаясь неожиданными ласками этой удивительно юной леди, я никак не мог сопоставить ее с обычными представлениями о родителях. Через несколько минут за импровизированным пиршеством из пирожных и кока-колы, она задала вопрос, от которого я потерял дар речи: почему мы не в школе. Честное признание Джона в прогуливании уроков вызвало еще один взрыв смеха. «Просто здорово увидеть вас вместе, — весело сказала она. — Незачем волноваться о школе и вообще незачем волноваться. Все и так будет прекрасно.»
Как я вскоре понял, роль, которую Джулия играла в жизни Джона, скорее подходила для молодой тетушки, во всем ему потакающей, чем для ответственного родителя, а Мими тем временем фактически продолжала выполнять обязанности его матери. Несомненно, их обмен ролями был для Джона источником нескончаемой путаницы, особенно когда он пытался относиться к этому спокойно.
Меня сразу поразила близость жизненной позиции Джулии и Джона. «Живите настоящим, а об остальном не думайте», — говорила она нам, плавно размахивая пылевыбивалкой, с таким видом, будто это была волшебная палочка. Ее чувство юмора до мелочей походило на чувство юмора у Джона. Она, например, иногда одевала очки без линз и, разговаривая с соседями или почтальоном, негалантно просовывала палец через несуществующее стекло и потирала глаз.
Кроме того, Джулия поощряла увлечение Джона музыкой. Она любила перебирать струны своего старого банджо, а делая какую-нибудь работу по хозяйству или приготавливая нам чай, почти все время пела. Большую часть времени у нее мы слушали пластинки из ее большой коллекции. В те времена у очень немногих ливерпульцев вообще были проигрыватели (у Мими и моих родителей их не было) и меня тогда очень впечатлил тот факт, что у Джулии и ее любовника Бобби Дукинса буквально в каждом углу квартиры было по колонке.
За время наших регулярных визитов к ней, мы с Джоном установили дружеские отношения со спивающимся официантом и другом Джулии, который не был против того, что мы звали его «Дергун» (у него был нервный тик лица). Щедрость Дергуна бывала настолько велика, что он часто разрешал нам сделать по счастливому «нырку» в аквариум с золотыми рыбками, где он хранил свои чаевые. В итоге, покидая Аллертон, мы, помимо всего прочего, обычно имели в кармане еще и кучу мелких монет. Естественно, мы очень любили Дергуна.
В течение нескольких лет учебы в Куари Бэнк, дом Джулии оставался нашим самым надежным убежищем, если настроение у нас было таким, словно мы сразу «проскочили» на несколько классов вперед. Надежно спрятавшись у нее, мы могли не беспокоиться за вопросы взрослых о том, почему мы не в школе. Кроме того, мы чувствовали, что Джулия всегда очень рада нам и даже не помышляет сообщать о наших прогулах школьной администрации и даже своей сестре Мими. Естественно, Джон предпочитал такую расслабляющую атмосферу жесткому режиму своей тети и вскоре стал оставаться там ночевать, что часто приводило к страшным скандалам с Мими. Иногда он просто ставил тетушку в известность, что «ушел добра искать».
Месть Мими однажды оказалась очень жестокой: она отдала на живодерню его любимую дворняжку Салли. Это был один из редких случаев, когда я видел Джона плачущим: он увидел, когда вернулся домой от Джулии, что собака пропала. Мими тогда оправдывала эту радикальную меру, припоминая ему его клятву никогда больше не возвращаться в Мендипс. Она говорила, что раз Джон перестал выгуливать собаку, ей ничего не оставалось, как уничтожить ее.
Позднее Мими призналась, что ее преследовали неотступные опасения, что ее племянник в конце концов уплывет за море, как сделал его отец. Интересно, что примерно тогда же Джон получил известие о том, что Фредди Леннон живет в Манчестере и хочет встретиться с ним. Джон, имевший смутные воспоминания об отце, был очень взволнован представляющейся возможностью увидеться с ним и почувствовал себя жестоко обманутым, когда эти планы сорвались. В целом же Джон редко говорил о Фредди, а мог только без видимой злобы сказать, что его предок «уплыл за море».
Наше временное исключение из Куари Бэнк (знаменитое «конфетное» дело) завершилось после того, как мои родители и тетя Мими получили письмо от м-ра Побджоя, в котором он сообщал о нашем наказании и просил зайти к нему в кабинет для небольшого разговора. Вернувшись с этой встречи, моя мать сказала, что на следующее утро мы должны сидеть за своими партами. «М-р Побджой говорит, что от вас одни неприятности — только от вас двоих, — сказала она мне. — Он пробовал пороть вас, но когда и это не помогло, ему просто не оставалось ничего другого, как исключить вас на время.»
«Да он НИ РАЗУ не порол меня, — возмутился я. — Он только несколько недель назад узнал, кто мы такие вообще!»
Когда на следующее утро мы с Джоном первым делом в назначенное время явились в кабинет директора, м-р Побджой приветствовал нас жестким ультиматумом: «Если вы еще что-нибудь натворите, я вас совсем исключу из школы.»
«Можно мне сказать, сэр?» — спросил я между прочим.
«Ну, что еще, Шоттон?» — резко бросил он.
«Видите ли, сэр, вы сказали моей маме и тете Джона, что вы пробовали пороть нас, а когда это не помогло, вы решили временно исключить нас. Но, сэр, ведь вы вообще никогда нас не пороли!»
Заметно ошеломленный этими словами, директор прочистил горло и поправил лежавшие на столе бумаги. «Хорошо, — наконец произнес он, — я проверю это по своему журналу наказаний. А сейчас идите к себе в класс.»
Утверждение м-ра Побджоя о том, что он очень интересовался развитием Джона, о чем он заявлял нескольким битл-биографам, после этого выглядит просто смехотворно. Встретив Джона на улице, он наверняка не узнал бы его. Джон, в свою очередь, навсегда запомнил бессмертные слова м-ра Побджоя, записанные в его последнем дневнике: «Этот юноша обречен на неудачу».
После этого мы попытались быть, как бы, более избирательными в своих проделках, то есть прогуливали только такие уроки, которые вели небрежные или склеротичные учителя, не замечавшие нашего отсутствия. Но наше легкомыслие, дерзости и профанации продолжали награждать нас постоянным накоплением плохих отметок, и мы с Джоном буквально непрерывно должны были оставаться после уроков.
