кафе Вольпини в 1889 году. Даниель тоже искал утешения после разрыва с непонимавшей
его женой, которую где-то оставил; кажется, это он познакомил Гогена с Жюльеттой. Их
объединял также интерес к морю. У Даниеля, сына обеспеченных родителей, была 36-
тонная яхта, на которой он каждое лето ходил вдоль атлантического побережья Франции
или в Средиземном море.
Между тем самоотверженный Морис обегал все редакции и артистические кафе,
чтобы устроить статьи и бесплатную рекламу предстоящему аукциону. Его красноречие и
дипломатическое искусство принесли плоды: критики большинства ведущих газет и
журналов своевременно и подробно, на видных местах, рассказали об аукционе и
романтическом бегстве Гогена от пороков цивилизации. Самую длинную и яркую статью
написал подвергшийся особенно упорной обработке Октав Мирбо, который к тому
времени был настолько известен, что редакции, не раздумывая, печатали лишних десять
тысяч экземпляров, если в газете появлялся подписанный им материал. Для нас в
блестящей, как всегда, статье Мирбо (она появилась в «Эко де Пари») особенно интересно
очаровательное объяснение причин, которыми было вызвано героическое решение Гогена:
«Та же потребность в тишине, сосредоточенности и полном одиночестве, которая привела
его на Мартинику, побуждает его на этот раз уехать еще дальше, на Таити, в Южные моря,
где природа лучше отвечает его мечте и где он может рассчитывать на более радушный
прием, словно блудный сын, возвратившийся к родным пенатам». Мирбо превзошел сам
себя, написав вторую, не столь длинную, зато еще более хвалебную статью, которая
появилась через два дня на первой полосе «Фигаро»25.
Гоген был в таком восторге, что попросил разрешения у автора включить первую
статью в каталог аукциона. Но, как и следовало ожидать, особенно превозносил величие
Гогена наделенный почти пророческой прозорливостью критик-символист Альбед, Орье.
Свое эссе на пятнадцать страниц в главном органе символистов «Меркюр де Франс» он
заключил громкой фанфарой:
«Но какими бы волнующими, мастерскими, великолепными ни были произведения
Гогена, они ничто перед тем, что он мог бы создать в любом другом обществе, кроме
нашего. Хочу повторить: Гоген, как и все художники-идеисты, прежде всего декоратор. На
ограниченной площади холста его композициям тесно. Порой кажется, что это лишь
фрагменты огромных фресок, готовые взорвать сковывающие их рамки.
Да-да, в этом веке, который уже на исходе, мы знаем пока только одного великого
декоратора, может быть, двоих, если еще считать Пюви де Шаванна! И однако наше
идиотское общество, где столько банкиров и ученых инженеров, отказывает этому
неповторимому художнику в возможности развернуть изумительный чепрак своего
воображения на стенах самого маленького дворца или хотя бы общественного сарая. А
стены наших классических пантеонов размалеваны пачкунами вроде Ленепьё или
академическими ничтожествами.
О власть имущие, если бы вы знали, как потомки будут вас проклинать, поносить и
осмеивать в тот день, когда у человечества откроются глаза на прекрасное! Проснитесь,
проявите хоть каплю здравого смысла, среди вас живет гениальный декоратор. Стены,
стены, дайте ему стен!»26.
Лишь один человек резко осуждал направление, в котором теперь развивалось
творчество Гогена, - его бывший друг и учитель, убежденный и бесстрашный социалист
Писсарро. Он писал: «...оно типично для нашего времени. Буржуазия испугана и озадачена
голосом масс, решительными требованиями народа, она чувствует, что неплохо бы
попытаться вернуть народу его суеверия. Отсюда расцвет религиозного символизма,
религиозного социализма, идеалистического искусства, оккультизма, буддизма и так далее.
Гоген отлично уловил это. Я давно ждал, что враги рабочих станут на этот путь. Будем
надеяться, что мы видим предсмертные судороги этого творческого течения.
Импрессионисты - вот носители верного убеждения, они представляют искусство,
основывающееся на ощущениях, это честное убеждение».
Выставка в аукционном зале Отеля Друо открылась в воскресенье 22 февраля. Среди
многочисленных посетителей Гоген неожиданно встретил Эмиля Бернара, о котором давно
ничего не слышал. Было сразу видно, что Эмиль сердит и ожесточен; красавица Мадлен,
как обычно, сопровождавшая брата, открыто обвинила Поля в «предательстве»,
причинившем Эмилю «большой ущерб». Подразумевалось то, что ни одна газета, ни один
журнал ни словом не упомянули, сколь важную роль сыграл Бернар в рождении
синтетического стиля. Кроме того, Эмиль, судя по всему, ожидал, что Гоген пригласит его
участвовать в аукционе. При этом он, увы, забывал одно досадное обстоятельство, а
именно, что он еще не написал ни одной картины, которая хоть сколько-нибудь могла
сравниться с творениями Гогена. Говорить с ним явно было бесполезно, и Гоген не стал
ничего отвечать, только с грустью отвернулся от когда-то любимого ученика. Теперь из
четырех товарищей, которых он первоначально задумал взять с собой в Южные моря,
оставался только Мейер де Хаан, да и тот все еще никак не мог поладить со своими
скупыми и несговорчивыми родственниками.
В остальном все шло по плану. Просмотр картин и назначенный на следующий день
аукцион привлекли много посетителей; к счастью, картины занимали их не меньше, чем
оригинальная личность художника. Торги шли очень лихо; из тридцати полотен,
написанных на Мартинике, в Арле и Бретани, двадцать девять были проданы по цене,
которая намного превосходила исходные двести пятьдесят франков, назначенные Гогеном.
Больше всего, девятьсот франков, принесло ему нашумевшее полотно, синтетический
манифест 1888 года - «Борьба Иакова с ангелом». За другие картины было заплачено по
пятьсот, по четыреста франков. Если вычесть двести сорок франков за картину, которую
Гоген выкупил сам, потому что она не достигла назначенного им минимума, аукцион в
целом дал девять тысяч триста девяносто пять франков27. Даже за вычетом пятнадцати
процентов комиссионных, а также расходов на рамы, каталог и тому подобное, должно
было остаться чистыми не меньше семи тысяч пятисот франков, то есть намного больше
