Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

— Крупской не прислали.

— Как не прислали?! Она здесь уже больше семи недель. И прошение было отправлено своевременно.

— Узнавайте у господина исправника.

Вручив Ульянову его «жалованье», казначей помял пальцами бритый подбородок, покрутил ус и, подняв глаза на Крупскую, неожиданно предложил:

— Из своих могу… До вашей получки…

— Как-нибудь обойдусь, — ответила Надежда Константиновна. — Не привыкла одолжаться.

— Я для блага… Без всяких процентов.

На улице Владимир Ильич дал волю своему возмущению:

— Вот они, кулацкие уловки! Любезность с дальним прицелом!

— Пытаются поставить в зависимость?

— Да, пригреть, приручить. И, к сожалению, им иногда удается. Делают всякие поблажки, даже дочерей выдают за ссыльных. А там — и пропал человек!..

— Борьба всюду и во всем.

— А нам, Надюша, кажется, повезло! — Владимир вернулся к разговору о квартире. — Вовремя уехал старый писарь. Дом декабриста по внешнему виду, действительно, лучший в селе! И на берегу Шушенки.

Новую квартиру пошли смотреть втроем.

В проулке их увидел Минька; подымая пыль черными ногами, покрытыми цыпками, побежал навстречу. Владимир Ильич схватил его под мышки, щупленького, с заострившимся носиком, с тонкой, словно стебель подсолнечника, шеей, и, приподняв, посмотрел в бледноватые, как здешние робкие фиалки, маленькие глаза:

— Здорово, дружище!

— Дорово живешь! — Улыбаясь, мальчуган широко открыл щербатый рот.

— Ого, да ты, брат, где-то зуб потерял!

— Не потерял — мамка мышке бросила. Он репной был. Чо его жалеть? А мышка принесет мне костяной!

— Добрые у вас мышки! — Владимир Ильич опустил Миньку на землю, достал из кармана конфет. — Держи.

Надежда, нагнувшись, погладила вихры, выгоревшие на солнышке.

Получив конфеты, мальчуган во всю прыть побежал к берегу Шушенки, но Владимир Ильич окликнул его:

— Миняй! Мы идем к твоей хозяйке. Она дома? Скажи ей. Погоди еще минутку. А маленькие дети, — ну, ребятишки, — у нее есть?

— Не-е. Две девчонки. Дурехи.

— Почему же «дурехи»? — вступила в разговор Надежда. — И надо говорить: девочки.

— Они щиплются.

— Да? Это дело серьезное. А может, Миняй, ты сам виноват? За косы дергаешь? Случается иногда? Они, понятно, тебе в отместку. А если с ними помириться, подарить по конфетке? Нет, не из тех, что у тебя, а вот держи, для них. Беги угости.

Открыв калитку, Владимир Ильич пропустил сначала Миньку, потом Елизавету Васильевну с Надей и последним вошел во двор.

Все трое остановились, осматриваясь. Слева — дом. Три окна. Одно, как видно, кухонное. Крыльцо — четыре удобных ступеньки. По бокам две деревянные колонны — непременное украшение всех господских домов былой поры — поддерживали двухскатную кровельку. Справа — пустой угол двора. Там высокая крапива теснила пикульку.

«Тут можно — беседку, — отметила про себя Елизавета Васильевна. — Если посадить хмель, в одно лето разрастется, поднимется по опоринам. Внутри поставить стол…»

Тем временем Владимир, взяв Надежду под руку, шептал:

— Представь себе сороковые годы. Ночь. Вьюга. За Шушенкой воют волки. А здесь светится замерзшее окно. По этому крыльцу подымается мужчина в тулупе: декабрист Фролов спешит в гости к другу. У ворот — колокольчики. Приехали из Минусинска братья Крюковы или братья Беляевы. Тоже декабристы. Может, все вместе…

Из-за угла серым воробышком выпорхнул Минька:

— Я сказал тете Пара… Параспо…

— Прасковье Олимпиевне, — поправил Владимир Ильич. — Молодец! А конфетки девочкам отдал?

— Отда-ал. — Минька сунул палец в рот и, запрокинув головенку, обидчиво спросил: — А ты думал… сам слопаю?

— Нет, Миняй, не думал. Я тебе верю.

Все прошли к хозяйскому крыльцу, перед которым расстилался большой двор, с трех сторон обставленный покосившимися строеньями. Тут были амбарушки, сарайчики, завозни для упряжи, убогий, похожий на баню, флигелек, в котором жил Минька со своими родителями, и опять амбары, уже вдоль берега Шушенки, двухэтажные, напоминающие купеческие склады.

— Н-да, — задумчиво продолжал Владимир. — Это уж не от декабриста. Явный признак торгового земледелия и скотоводства. Но об этом я — так, между прочим. Меня, Надюша, волнует эта усадьба. Здесь коротали горестные годы декабристы.

— О политике успеете поговорить, — прервала его Елизавета Васильевна. — Надо о хозяйственном, чтобы не ошибиться. Там у хозяйки, — она через плечо указала куда-то за сарайчики, — кажется, большой огород. Пусть нам отведет уголок под грядки. И чтобы погребом пользоваться. Баню топить, когда понадобится. И про дрова не забыть. Если наши, куда их складывать. Местечко где-нибудь под сараем, чтобы дождем не мочило.

— Конечно, конечно. И вы уж, пожалуйста, — попросил Владимир, — сами хозяйствуйте.

— Договориться между собой не мешает. И с хозяйкой… Да вот и она сама.

Опередив мать, с крыльца спрыгнули во двор две босые девочки в пестрых сарафанчиках и, поклонившись «политикам», побежали с Минькой вперегонки.

Прасковья Олимпиевна, круглолицая, приветливая, в темном кашемировом повойнике, в кофте и широченной юбке с оборками, спустилась неспешно, всем, начиная с Елизаветы Васильевны, подала руку лодочкой.

— Вас-то я видывала, — сказала Владимиру Ильичу и снова повернулась к женщинам. — А о вас только слыхивала. Свадебку-то в деревне все поджидают. Да и то сказать: кому же не антиресно в церкви на молодых поглядеть и свое венчанье воспомнить?

— Мы по поводу квартиры, — сказал Владимир Ильич.

— Знамо дело, где свадьбу играть собираются, там и о квартерке заботятся. А у нас хоромины не чета зыряновским. Да вы посмотрите. Прикиньте на глазок: где чо поставить, положить. Мы и небель свою дадим.

— Вот хорошо! — обрадовалась Елизавета Васильевна. — Какую же мебель?

— Столы, стулья. Ну еще посудный шкап.

Владимир Ильич, отвернувшись, смотрел в сторону огорода. Вероятно, там-то Фаленберг и выращивал табак. Долгие-долгие годы.

— Володя! Надя! Что же вы? — окликнула их Елизавета Васильевна. — Пойдемте. Прасковья Олимпиевна любезно приглашает в дом.

Вошли через парадное крыльцо, извинившись перед женой писаря, которая жила в доме последние дни. Из маленьких сеней попали в кухню. Широкий шесток русской печи Елизавете Васильевне показался удобным.

Из кухни — в столовую. Елизавета Васильевна потрогала старые стулья, добротно сработанные местным столяром, и, приподняв скатерть, осмотрела резную ножку стола: удобно и красиво!