«Мы кончаем эти рассуждения скептически: почему, собственно говоря, нужно столь долго и сложно рассуждать для понимания и объяснения символической жизни сознания тогда, когда символическая жизнь сознания предполагает в принципе непосредственное понимание?.. Мы думаем, что символ может быть непосредственно понятен только тем, кто сознательно связан с ним в своей жизни».
Так вот, к тем словам, которые у нас уже были (мы накапливаем слова и термины), прибавились еще кое-какие слова, не все, конечно, понятные, — скажем, «тоска», «страдание», «труд жизни», «отстранение». И хотя ни одно из этих слов не говорит о времени, но они в действительности все содержат в себе значение времени, и в этом мы убедимся.
М. Мамардашвили. «Психологическая топология пути»
Написанные нами книги переписывают в свою очередь нашу жизнь. Как будто бы «Символом и сознанием» нарушилось хрупкое равновесие двух измерений реальности: символическое бытие втянуло в себя материальное. Неожиданно и очень быстро эмигрировал в Англию Пятигорский. Неожиданно сместили с поста главного редактора «Вопросов философии» Фролова, а остальной состав хорошо «почистили», избавившись от чуждых советской философии элементов. В основном, от Мераба Мамардашвили.
Академической размеренности в его жизни больше не будет. «Мы убеждены в непредсказуемости мышления… Однако возможно порождение установки на то, чтобы рассматривать самого себя как материю эксперимента, рассматривать свою жизнь как то, в чем могут быть созданы такие условия, при которых мог бы самостоятельно возникнуть эксперимент нового сознательного опыта… Одной из посылок такой настройки является отказ от важнейшей установки европейской культуры на сохранение последовательного тождества с самим собой…» — писал он в «Символе и сознании».
С этой позиции, лучшие условия для рождения мысли трудно придумать — завтрашний день под постоянным вопросом. Как-то постепенно оказались в эмиграции близкие ему люди: женщина, которую он любил, Пятигорский, Эрнст Неизвестный.
Уехал в Америку Зиновьев, напоследок хлопнув дверью: издал за границей роман «Зияющие высоты» — довольно злую карикатуру на бывших друзей. Они, «недалекие», восприняли «гениальное произведение» именно так. Щедровицкий, обожавший Зиновьева, до конца жизни переживал какую-то по-детски горькую обиду. Реакцию Мамардашвили Зиновьев в «Зияющих высотах» предугадал довольно точно: «Мыслитель сказал, что тут Клеветник совсем деградировал, и выбросил рукопись в мусорное ведро». «Когда Мерабу показали «Зияющие высоты», он сказал: «Сашу надо отшлепать». Вот и вся реакция», — вспоминал Николай Щукин, сотрудник Института психологии, в котором Мамардашвили читал лекции в 70-е годы.
Вообще, умиляет, когда одиночка Зиновьев оправдывается перед одиночкой Мамардашвили: «На последней странице записок Клеветника Мыслитель заметил слова: если хочешь быть другом — стань врагом, такова печальная участь всякого порядочного человека, дерзнувшего сделать благо. Но смысла этих слов Мыслитель не понял» («Зияющие высоты»). Да понял он. Так и рассматривал неординарный поступок товарища: как повод к размышлениям о странной судьбе русской духовности. Хотя», может быть, более естественным было бы обидеться.
Не складывалось с работой — вузы менялись калейдоскопически: психфак МГУ, ВГИК, Высшие курсы сценаристов и режиссеров, потом Рига, Ростов-на-Дону… На лекции, бывало, собиралось по 300 человек, люди приезжали из других городов. К сожалению, продолжались лекции недолго. Радовался, если удавалось продержаться несколько семестров. «Большой общественный резонанс» — не всегда благо. На руководство очередного вуза давили «сверху», оно с извинениями курс прикрывало, и ничего не оставалось, как ждать следующей возможности.
В марте 79-го, не сумев выбраться из депрессии, покончил с собой Ильенков.
В 80-м Мамардашвили пришлось уехать в Тбилиси: в Москве работа иссякла.
Это были какие-то кривые годы, время, когда ничего не сходилось. Мераб Константинович впоследствии будет говорить о необходимости таких периодов для «вызревания мысли», цитировать Данте: «И появляющийся Вергилий ему говорит, что этим путем не пройти, есть другой путь — в тоннель. А в тоннеле — ад, и все круги ада нужно пройти. Нужно пройти тень, нужно «утемниться», чтобы возник свет; нужно пройти страдание, реальное испытание, и тогда окажешься на той горе, к которой был прямой путь». «Амехания в апории» — называлось то же самое у древних греков.
За 10 лет (от «Символа и сознания» (1974) до «Классического и неклассического идеала рациональности» (1984)) он практически ничего не опубликовал — только выступление «Обязательность формы» на «Круглом столе» по теме «Взаимодействие науки и искусства в условиях НТР» в «Вопросах философии» и пару небольших статей. За эти 10 лет (и даже меньше — с 1978 года) им были созданы б из 8 лекционных курсов, которые потом, уже после его смерти (спасибо Юрию Петровичу Сенокосову), станут книгами: «Введение в философию», «Лекции по истории античной философии», «Картезианские размышления», «Кантианские вариации», «Современная европейская философия. XX век», «Лекции о Прусте».
Но самая интересная и важная работа так и осталась недописанной. Все курсы, которые он потом читал, — только перевод ее идей на доступный студентам язык.
В изложении Сенокосова ее появление выглядит довольно-таки анекдотическим. Вскоре после увольнения из «Вопросов философии» Мамардашвили оказался сотрудником Института истории естествознания и техники. Научный сотрудник, по определению, должен заниматься созданием научных текстов. И Мераб Константинович, как человек обязательный, года за два такой текст создал. И даже название ему придумал в соответствии с профилем учреждения:
«Набросок естественноисторической гносеологии». После этого непонятно чем пораженное начальство попросило его уволиться — якобы за невыполнение плановой тематики. Можно разделить возмущение Юрия Петровича: как это работа о развивающемся знании может не соответствовать тематике Института истории естествознания? А начальство, скорее всего, просто дальше третьего тезиса не продвинулось:
«Имеем, с одной стороны, формы-сущности, с другой — тела понимания, вместе = индивиды (монады), вернее, сверхиндивиды… Проявлением их жизни является наша мысль, наши мысли. То есть познание нами чего-то есть познавательный эффект их действия, их жизненно-рабочий эффект. Этот эффект и есть человеческое познание как состояние, сами же они живут космической жизнью, жизнью в сфере (с которой единственно реальные психические силы субъектов находятся в сложном структурном единстве); то есть они порождают этот эффект на стороне субъекта, и задача истории — в реконструкции и исследовании их естественной жизни, а не в выстраивании в линию отдельно взятых эффектов (или выстраивании линии из этих эффектов), линию непрерывного реального хронологического времени».
