Перед сквером два столба с перекладиной, как буква "П". В старом русском алфавите называлась "покой"... Господи, о чем я думаю? На ветру покачивались серые фигуры с белевшими на груди объявлениями. Ведь это же люди... За что их? Кто они?
- Ты на ножки смотри, по ножкам узнаешь... - прошептал кто-то возле меня.
Я вздрогнула и оглянулась.
Совсем рядом седоусый мужчина в поношенной шляпе и черном, обвисшем пиджаке прижимал к своей груди голову старушки в кружевной шали. Широким рукавом он закрывал от нее виселицу и отвечал, потряхивая головой:
- Я смотрю, я вижу... Нет, нет, это не он...
Старуха просила глухим, сдавленным голосом:
- На ножки... Помнишь, какие ботиночки мы купили ему?
- Да, да, желтые на шнурках, а у них сапоги... Это не он. Пойдем... Все еще не давая старухе взглянуть на виселицу, он увел ее вниз по переулку.
У виселицы прохаживались часовые в касках, с автоматами. Они не обратили внимания ни на стариков, ни на меня. Я стала всматриваться в ноги повешенных, словно это меня просила старуха.
Один, подлиннее, то есть, живым он был выше ростом, обут в сапоги. Другой - в ботинки. Но не желтые на шнурках, а в черные, офицерские гамаши. Это я разглядела хорошо и почему-то даже обрадовалась. Закрыла глаза, прижалась щекой к столбу. Телеграфный столб тихо гудел. Вспомнилось, как в детстве девчонками, приложив ухо к столбу, мы врали друг другу, будто слышим телефонные разговоры и стук телеграфа. Я врала больше всех. Придумывала целые истории и даже клялась, что слышу, как передают обо мне, Вареньке Михалевич...
Теперь снова я слушала, как гудит столб, гудят провода... Где-то какие-то люди говорят в телефон, передают телеграммы, и никому нет дела до двух повешенных в центре "покоя".
А может, как раз тогда слали срочное сообщение о том, что возле городского театра убили, задушили двух честных людей?
Или в тот час, в ту минуту передавали приказ построить новые виселицы, приготовить новые тюрьмы? Приказ: "Нахт унд небель эрлас" - "Мрак и туман".
Может быть, телеграф выстукивал секретный приказ министра оккупированных восточных областей.
Надо придумать простую биографию, сменить платье и как-нибудь найти одного-двух свидетелей. А пока нельзя попадаться патрулю.
Глухими задворками я спустилась к реке, у края изломанного и захламленного парка, сразу за городской электростанцией. Чуть не упала, скользнув с крутого илистого бережка. Ступила прямо в реку. Вода обожгла мои израненные ноги. Я застонала и, откинувшись на спину, легла на мягкую теплую землю. Стало легче.
Свислочь тихо урчала, перекатываясь через толстый ствол сбитой снарядом ветлы. Пахло сыростью и гарью. Тени прибрежных деревьев уже переползали через потемневшую воду. Река как бы стала глубже и шире... Наступал запретный час. Где же укрыться? Не здесь ли?
Я поднялась, оглядывая берег, и увидела женщину. Седая женщина в очках сидела на складной скамеечке, какими обычно пользуются художники, выходя на "натуру". Прислонившись спиной к стволу дерева, она держала на коленях раскрытую книгу и смотрела на меня поверх очков, чуть склонив голову.
От ее аккуратно серого платья с белым воротничком, от раскрытой книги и всей позы повеяло таким довоенным спокойствием, миром, словно так было всегда и так всегда будет. Несмотря ни на что, будет приходить на берег реки эта седая интеллигентная женщина, читать свою книгу, а на закате уйдет к домику в зарослях боярышника и георгинов.
Женщина закрыла книгу, встала и, сложив скамеечку, сказала, будто продолжала прерванный со мной разговор:
- Ранки надо промыть марганцем и перевязать. Можно занести инфекцию... Пойдемте.
Я подчинилась ее спокойствию, ее подчеркнутому безразличию ко всему окружающему. Она повела меня к дому с палисадником без георгинов и боярышника. К старому деревянному домику, каких немало еще и по сей день уцелело на окраинах Минска.
- Откуда вы? - спросила женщина, приготавливая бинт и какую-то желтую, едко запахшую мазь.
- Из деревни, - затараторила я, по дороге придумав, что говорить. Тетенька тут у меня проживает, так до нее, - может, на какую работу пристроит. Да вот адрес потеряла... Я ж простая селянка...
Женщина улыбнулась.
- А я не из полиции, товарищ Каган... Откуда вы сейчас?
У меня сразу язык отнялся. С трудом прошептала:
- Ни... ниоткуда... Я вас не знаю...
- И я вас не знаю, - объяснила женщина, - видела всего раза два, когда в районной больнице консультировала. По просьбе вашего мужа приезжала. Красивая вы, вот и запомнила... Ну-ка, покажите ступни...
Я, кажется, вскрикнула от боли, но женщина не жалела меня.
- Ничего, ничего, мужайтесь, худшее впереди, а это пустяк. На молодой быстро все заживает... Теперь не больно?
- Нет... Как вас зовут, доктор?
- Так и зовут - доктор. Вот что... Пожалуй, вы будете звать меня госпожа доктор или лучше по-западному: "пани докторша". Я вас в больницу санитаркой устрою. Хотите?
- Спасибо. Очень буду вам благодарна...
- Это потом увидим. Больница заразная. Тифозные больные... Не боитесь?
- Нет... Пани докторша.
- А немцы боятся. Стороной нас обходят... Конечно, до поры до времени. Пока тем и пользуемся... Ну, а там посмотрим. Минск - большой город, всех не перевешают.
Боже мой, как я обрадовалась. Вот, думаю, повезло... Есть же на свете добрые люди...
III
Варвара не знала и не могла знать о том, что скрывалось в подвалах разрушенных жилищ, за глухими ставнями полукрестьянских домов на окраине Минска и тем более что творилось в ближних и дальних лесах.
Устроившись ночной санитаркой в заразной больнице для русских, не имея никаких документов, она не решалась выходить в город, а пользовалась лишь случайными сообщениями больных, которые, как и она, только догадывались о тайной и кропотливой работе притаившихся.
То, что Варвара увидела еще до того, как встретила докторшу, потрясло и напугало ее. Минск был страшен, как страшен всякий разрушенный, занятый врагом город.
Лишенный электрического света, в лунные ночи он вставал видением гибели всего живого, казался остывшим памятником ушедшей на восток войны.
Таким он казался многим, но это еще не был конец.
И это хорошо знал притаившийся человек...
Опираясь на палку, волоча поврежденную ногу, он пробирался в самые глухие дворы и закоулки, долго стоял в тени, утомленно дыша и прислушиваясь. Затем вынимая из-за пазухи замотанный в тряпку сверток, торопливо рассовывал небольшие листки в щели забора, в почтовые ящики и снова стоял, прислонившись к темной стене, выжидая, пока сердце вернется к привычному ритму.
Ночь наполнялась звуками. Гудели тяжелые машины, трещали мотоциклы, скользя лучами фар по завешенным окнам домов, рычали собаки... Притаившийся человек знал: гестапо отправляется на ночную охоту. Отправляется в ту часть города, где несколько кварталов обнесено колючей проволокой, а за проволокой тысячи обреченных ждут своей очереди.
