"Кто близ небес, тот не сражен земным…" — точнее и не скажешь.
Даже в немощную николаевскую эпоху, закономерно закончившуюся крымским поражением в войне, могучий и героический лермонтовский характер был заметен всем. И как же ошибался близкий друг Александра Пушкина, знаменитый ученый, вроде бы знаток искусств, ректор Петербургского университета, академик Петр Александрович Плетнев, когда писал: "О Лермонтове я не хочу говорить потому, что и без меня говорят о нем гораздо более, нежели он того стоит. Это был после Байрона и Пушкина фокусник, который гримасами своими умел толпе напомнить своих предшественников. В толпе стоял Краевский (издатель и один из первых ценителей Лермонтова. — В. Б.). Он раскричался в "Отечественных записках", что вот что-то новее и, следовательно, лучше Байрона и Пушкина. Толпа и пошла за ним взвизгивать то же… Придет время, и о Лермонтове забудут…"
Не забыли и не забудут. Думаю, это был первый, воистину русский поэт. Поэзия Александра Пушкина всегда носила более всемирный, всечеловечный характер. В Михаиле Лермонтове, при всем его изначальном байронизме, более глубоко сидело русское начало. Недаром Ф. Ф. Вигель прозвал его отчаянным русоманом. Но и в русскости своей он был предельно одиноким. Еще бы, единственный из великих поэтов, так и не смирившийся ни с чем: ни с режимом, ни с обществом, ни даже с каноническими постулатами церковников. Он и был, подобно своему новгородскому герою, "последним сыном вольности".
Трудно найти более верующего поэта, чем Михаил Лермонтов, но и к Богу у поэта были свои пути, свои прямые разговоры с ним.
Ценя вольность в себе самом, он и в героях всегда искал вольность, почему и любил воспевать первобытных естественных горцев Хаджи Абрека, Измаил-Бея, Мцыри, пусть и не столь образованных, но уверенных в воле своей, в твердости своей, в правоте дел своих. Таким же бесстрашным и уверенным в себе был его купец Калашников, такими были герои "Бородино". Он и в себе самом не любил "гнета просвещения", столичного лицемерия. И в стихах своих стремился победить свой эгоцентризм, обрести народность.
Так?… в образованном родился я народе;
Язык и золото… вот наш кинжал и яд! [63]
Он как чувствовал, что над сильными цельными личностями верх одержат некие подобия обезьян, Мартышки. Вот одна из них и пристрелила светлого русского гения, другие и до сих пор ехидно проходятся по его поводу. Вряд ли он захотел бы существовать в век Мартышек, лишенных и природной мощи, и первичности чувств, и простых нравственных идеалов.
Как подкосил наш золотой век двух величайших гениев — Пушкина и Лермонтова. Литература после этого надолго замерла. И по сути лермонтовские сверстники — Федор Тютчев или Иван Тургенев заговорили в полный голос уже во второй половине XX века. Не так ли в XX веке после гибели величайших гениев — Сергея Есенина и Владимира Маяковского русская литература приходила в себя тоже целую литературную эпоху. Замечено, что отдает чистой мистикой то, что между смертью поэтов в каждой из этих пар прошло ровно четыре года и четыре месяца…
Но, увы, это не мистика, а жестокая правда. Преждевременная гибель гениев надолго меняет развитие истории той или иной литературы. Иные из малых национальных литератур так и выпадают навсегда из литературного мирового пространства после трагической гибели своих великих творцов.
Поэзия Михаила Лермонтова, вне всякого смыслового содержания, обладает еще и гениальной музыкальностью стиха. Выше даже, чем у Александра Пушкина. Недаром тот же Даниил Андреев заметил: "…иностранцы любой национальности, будь то немец или японец, поляк или араб, заражаются эмоциональным звучанием и признают наличие мировых масштабов не у Пушкина, а у Лермонтова". Не зная русского языка, они чувствуют тончайший мелодичный ритм лермонтовских стихов.
Знаменательно, что его последнее прижизненное стихотворение "Пророк" как бы предрекает будущую его судьбу:
С тех пор как Вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
‹…›
Завет Предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой…
‹…›
"…Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!"
Он оставил нам свою бессмертную поэзию, которая оказала на русскую литературу и всего XIX, и XX века гораздо больше влияния, чем кто-либо другой из русских гениев. И в прозе, и в поэзии. Темы Лермонтова мы находим у Толстого и Чехова, Гоголя и Достоевского, Гумилева и Есенина… Сам он слился с душой вселенной, и уже наше русское небо над головой доносит нам его вечные чарующие песни.
Поэзия Михаила Лермонтова соединилась с ладом русской песни, грустным и проникновенно народным. Пожалуй, после Михаила Лермонтова разве что Сергей Есенин обладал таким же естественным песенным слогом.
Лермонтов имел волшебную власть над природной стихией:
Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка…
‹…›
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, —
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога [64].
Будто и впрямь от своего дальнего шотландского предка поэта и чародея Томаса Лермонта получил русский поэт этот дар выхода из природы к Богу, от стихии к небу… Откуда же еще такие небесные картины:
…Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит…
Только и начиналось у него по-настоящему, без заимствованных сюжетов и романтических образов, глубинное постижение и человека, и земли, и неба, и сразу обрыв в бессмертие. А вместе с ним лишь за последние полгода ушли в бессмертие и его последние стихи: "Выхожу один я на дорогу…", "Люблю отчизну я, но странною любовью", "Есть речи — значенье…", "Дубовый листок", "Спор", "В полдневный жар…", "Пророк"… Даже этих стихов хватило бы, чтобы обессмертить свое имя в русской поэзии. А что было бы дальше?
