Работа Лизы Зарубиной в разведке складывалась не всегда гладко. Три раза ее увольняли со службы — в 1938, 1946 и 1953 годах, но дважды возвращали, когда к руководству разведкой приходили новые люди. Не вернули ее на службу только после «чистки» спецслужб от «бериевцев», под которую попала и она[66].
Однако в 1929 году она еще не была «королевой» разведки, хотя уже подавала определенные надежды. В ее официальной биографии не говорится о том, что в 1929-м она находилась в Москве и что там же, в ОГПУ, ей дали фамилию Горская. Нет никакой информации и о ее отношениях с Яковом Блюмкиным. Это и понятно: ее роль в судьбе Блюмкина оказалась, мягко говоря, неоднозначной.
Когда Блюмкин познакомился с Лизой — точно неизвестно. По одним версиям, это произошло в Турции, куда она выезжала «для выполнения специальных заданий Центра». По другим — в Москве, когда Блюмкин возвратился из Константинополя. Опять же, нет пока и точного ответа на вопрос, как и почему произошло это знакомство. По одним данным — просто потому, что они понравились друг другу. По другим — Лиза выполняла задание руководства ОГПУ и должна была «присматривать» за Блюмкиным и получить сведения о его связях с Троцким и его сторонниками.
Точно известно лишь то, что к 5 октября 1929 года они уже были знакомы и их роман успешно развивался. В этот день (5 октября, в субботу) Лиза возвращалась в Москву из отпуска и очень удивилась и обрадовалась, когда увидела на вокзале встречающего ее Блюмкина с огромным букетом цветов. Он сказал ей, что вскоре уезжает, и предложил сходить в театр. Она с удовольствием согласилась. Потом Блюмкин как-то позвонил ей и сказал, что прошел «чистку». Очень сожалел, что Лизы не было на этом мероприятии (она болела), — тогда бы она убедилась, какой он хороший партиец.
Откуда же известны эти подробности? А из рапорта Елизаветы Горской руководству ОГПУ, в котором она в деталях описала свои встречи с Блюмкиным. «Во время первых же двух встреч со мной Блюмкин стал меня уверять, что питает ко мне какие-то особые чувства, — сообщала она, — что он, к сожалению, должен уехать, но с удовольствием остался бы здесь, с тем чтобы доказать мне как-нибудь свои симпатии ко мне».
Судя по ее рапорту, с Блюмкиным в это время творилось что-то неладное. Он как будто в чем-то колебался. Говорил, что вскоре уедет, а потом вдруг заявил, что не собирается уезжать, пока не сведет с собой «некоторые политические счеты». Что это за счеты, Лиза, по ее словам, понятия не имела. Она думала, что Блюмкин не хочет уезжать из-за нее или же потому, что ему «надоела заграница», и постепенно подводила его к тому, чтобы он рассказал ей о своих сомнениях и колебаниях.
Блюмкин спрашивал ее, как она относится к людям, которые совершают ошибки. Надо ли их потом прощать? Лиза поинтересовалась, о ком идет речь. Блюмкин ответил, что это «секрет» — «касается дело его одного товарища». На следующий день он опять завел разговор на эту тему, и тогда Лиза уже решительно потребовала, чтобы он рассказал ей, в чем дело. Тут-то Блюмкин и «поплыл» — он поведал ей о встречах с Троцким, о том, что взял у него два письма и привез их в Москву, но потом понял, что совершил большую ошибку, и теперь хочет прямо и честно заявить об этом партии. Блюмкин сказал, что пойдет в Центральную контрольную комиссию (ЦКК). Лиза посоветовала ему пойти к Трилиссеру, но Блюмкин ответил: «Пусть меня судит вся партия».
Она спросила, знает ли еще кто-нибудь о его связи с Троцким, и тогда он рассказал ей о своей «двойной жизни» и своих тайных встречах с оппозиционером в Москве…
* * *
Почему так переживал Блюмкин, что его терзало? Можно только предполагать. Возможно, он действительно опасался, что руководство узнает о его встречах с Троцким. Может быть, дело было совсем в другом — установив связь с Троцким по заданию ОГПУ, он скрыл от руководства, что фактически был перевербован «львом революции», не устояв перед обаянием того, и взялся выполнить его поручение. А это было куда хуже, нежели просто встречи с опальным «вождем революции».
Блюмкин колебался — служебный долг и «преданность революции», как он ее понимал, боролись в нем с симпатиями к Троцкому и необходимостью исполнить данное ему обещание. Сначала ему показалось, что он нашел выход: передать материалы Троцкого его родственникам не самому, а через третье лицо. Таким человеком стал бывший директор Еврейского государственного театра Арон Пломпер. Его исключили из партии за оппозиционную деятельность, и он находился на нелегальном положении. Несколько раз он ночевал у Блюмкина, который помогал ему и деньгами — давал по два-три рубля на обед. Еще он пытался выяснить у Пломпера, есть ли в Москве какой-то подпольный центр оппозиции, но тот уходил от ответа.
Блюмкин дал почитать ему книги Троцкого и номера журнала «Бюллетень оппозиции», привезенные из Турции. Пломпер сказал, что их можно напечатать и в Москве, но нужно рублей 200–250. Блюмкин обещал достать. Дальше разговор перешел на финансирование оппозиции вообще. Блюмкин предложил раздобыть деньги с помощью «экса», то есть «экспроприации» — ведь при царском режиме революционеры прибегали к этому, а почему же сейчас нельзя? Когда в декабре 1929 года Пломпера арестуют, он расскажет на допросе: «Блюмкин выдвигал такую мысль: хорошо бы иметь среди других единомышленников кассира какой-нибудь организации, который мог бы для получения средств на нужды организации совершить растрату…» Впрочем, из этого разговора Блюмкина с Пломпером ничего не вышло.
Именно Пломпера Блюмкин попросил передать книги Троцкого с тайным посланием его сторонникам, написанным между строчками. Но тот этого не сделал — то ли он так и не смог найти родственников Троцкого, то ли просто испугался. Книги Блюмкину он возвратил — потом их нашли при обыске сотрудники ОГПУ.
Параллельно Блюмкин пытался установить связь с Карлом Радеком. Он, конечно, знал, что Радек «разоружился» и «покаялся», но надеялся, что тот сделал это вынужденно, под давлением обстоятельств. Однако Радек был в отпуске и вернулся в Москву только в начале октября.
Встреча с Радеком должна была состояться 9 октября, но как раз в этот день Блюмкин проходил «чистку», и встречу перенесли на следующий день. Сначала разговор шел очень осторожно. Радек интересовался, как живет Троцкий, и рассказывал, что многие из его сторонников решили порвать с оппозицией. «Я имел основание считать Радека старым и хорошим товарищем, — признавался Блюмкин в показаниях. — <…> Будучи чрезвычайно угнетен и измотан моими переживаниями, я не сумел удержаться при беседе с Радеком в рамках чисто информационного сообщения и раскрыл ему, что называется, всю свою наболевшую душу».
