Глава семидесятая «В овраге»: ноябрь 1899 — февраль 1900 года
Весь ноябрь Чехов писал повесть «В овраге». Начинается она с анекдота, рассказанного ему Буниным, — о дьячке, который на похоронах всю икру съел. Далее в повествование вплетаются угрюмые эпизоды мелиховской жизни, и прежде всего история Толоконниковых, бывших крестьян, превратившихся в бесчеловечных фабрикантов. По насыщенности материала повесть можно рассматривать как роман в миниатюре — вопреки настойчивым утверждениям критиков о том, что в чеховских сюжетах слишком мало действия. В ее основу положена трагичная история распада семьи Цыбукиных: младшая невестка избавляется от новорожденного наследника, ошпарив его кипятком, и выгоняет из дома свекра — главу семейства и владельца обширного торгового дела. Овраг предстает перед читателем пропастью не только в буквальном, но и в переносном, нравственном, смысле; над мрачной бездной возвышаются его склоны, по которым бродят несчастные, но не разуверившиеся в жизни герои повести. (В то время Антону тоже стало казаться, что он очутился в овраге: строители расширяли и поднимали проходящее мимо дома шоссе, «чтобы все проезжающие амазонки могли видеть, что делается у нас во дворе».)
Ялтинское чахоточное окружение на Антона действовало угнетающе. Князю Шаховскому он жаловался в письме от 27 декабря: «Скучаю я изрядно, скучаю от вынужденной добродетельной жизни. <…> Попиваю винцо». Погода становилась все более сырой и холодной, и это пагубно сказывалось на его здоровье. Печи-голландки, установленные в доме по замыслу архитектора, давали мало тепла, и Антон попросил Машу привезти из Москвы керосиновых печек. Евгения Яковлевна и Марьюшка не смогли обеспечить Антона лечебным питанием, и его «кишечный катар» разыгрался не на шутку — пришлось самому ставить себе клизмы. К этому добавился плеврит, который Антон лечил компрессами. Единственным его развлечением стала мышеловка: попавших туда зверьков он за хвост выносил из дома и отпускал на волю на татарском кладбище.
Жители Ялты всё пытались разгадать тайну «Дамы с собачкой». Стоило проясниться зимним небесам, как на набережной со шпицами на поводках появились ее копии, а возможно, и оригиналы. В Москве же разговоров о Чехове было еще больше. Спектакль «Дядя Ваня» посмотрели члены царской фамилии, а также прокурор Священного синода Победоносцев. Толстой отозвался о пьесе в дневнике: «„Дядя Ваня“ — возмутился». Немировичу-Данченко он сказал, что самое лучшее в ней — это гитара и сверчок (актер Вишневский целый месяц ходил в Сандуновские бани, чтобы послушать и воспроизвести на сцене его стрекотание). Актерам же он сообщил, что Астрову и дяде Ване следует жениться на крестьянках и оставить в покое профессорскую жену.
Машу опять закрутил водоворот светской жизни, и вновь, в отсутствие брата, она пожинала плоды его драматургического успеха — «Дядя Ваня» шел во МХТе с аншлагом. Теперь она три раза в неделю занималась в художественной мастерской, организованной Александрой Хотяинцевой. Напряженный жизненный ритм вызвал у нее слабость и головные боли, так что пришлось лечиться инъекциями мышьяка. А еще надо было преподавать в гимназии и всеми правдами и неправдами трясти из Коншина деньги за купленное им Мелихово. Обедала она теперь в обществе Ольги Книппер, князя Шаховского и его новой возлюбленной: «Увы! Бедная княгиня! <…> Я научилась много болтать и потому чувствую себя в обществе отлично <…> Посещает меня публика весьма охотно, устроилось нечто вроде салона», — писала она Антону. Сблизилась Маша и с соперницей Ольги, Марией Андреевой, которую Антон находил весьма привлекательной женщиной. Вокруг Маши и Ольги Книппер собрались все — Александра Хотяинцева, Лика Мизинова, Дуня Коновицер и Мария Дроздова, и предлогом им послужил сбор денег — ради этого организовывались лотереи и подписки — на затеваемый Антоном санаторий; все они тешили себя надеждой, что дождутся приглашения в Ялту.
В Ялте же задули свирепые штормовые ветры. Они прервали телеграфную связь, нарушили движение пароходов и задержали в пути письма Ольги к Антону. Ему было очень одиноко. Впрочем, на горизонте появились «антоновки» — среди них была и отвергнутая Надя Терновская; она приглянулась в качестве невесты для Антона Евгении Яковлевне, и та даже была готова смириться с отсутствием приданого. Новости дошли до Ольги Книппер, и 19 января она писала Антону: «Сейчас пришла от Марии Павловны — она мне сообщила, что Вы женитесь на поповне. <…> А мне можно будет приехать полюбоваться на семейное счастье, да кстати и порасстроить его немножечко. Мы ведь с Вами сговорились — помните долину Кок-Коза?» Спустя месяц Книппер все еще продолжала шутить: «Скажите своей поповне, что она может держать Вас в объятиях».
Работа в театре забирала у Ольги так много времени и сил, что она спокойно переносила разлуку с Антоном. Однако ее роман с Немировичем-Данченко вызывал у Чехова все большее беспокойство. На это брату намекала и Маша, поздравляя его с сороковым днем рождения: «Желаю тебе жениться поскорее, взять девушку умную, рассудительную, хотя бы и без приданого. <…> У Владимира Ивановича муаровые шелковые отвороты на сюртуке, это ему очень идет». В следующем своем письме к Ольге Антон вопрошал: «Отчего Вы не пишете? Что случилось? Или Вы так уж увлеклись муаровой шелковой подкладкой на отворотах? <…> Виною всему муаровые шелковые отвороты на сюртуке». Узнав от Немировича-Данченко, что труппа собирается на гастроли в Ялту и что ее «лучшее меньшинство» останется там на отдых, продолжая репетиции, Антон заметил: «Для директора Вы ценная, а для автора — бесценная». Мария Дроздова, по-прежнему близкая Машина подруга, познакомившись с Ольгой, спустя две недели писала Антону: «Спросила ее, правда ли она влюблена в Немировича, а в Вас нет, она ужасно смеялась и сказала, что Немировича любит, а Вас нет <…> Вы влюблены не на шутку в Книппер и хотите уехать за границу, по-моему, совсем не надо».
Антон отшучивался; получив фотографии Ольги, написал ей: «Вы немножко похожи на евреечку, очень музыкальную особу, которая ходит в консерваторию и в то же время изучает на всякий случай тайно зубоврачебное искусство и имеет жениха в Могилеве». И даже припугнул ее, сообщив, что летом уедет за границу. Ольга поддалась на провокацию и 5 февраля писала ему: «Это невероятно жестоко писать такие вещи. Сию же секунду ответьте мне, что это не так, что лето мы будем вместе. Да, да, правда, правда?» Антоновы уловки были замечены и Машей: «И всегда ты пугаешь отъездами своими! <…> Некоторые приходят в отчаяние, что ты хочешь уехать».
Прекрасные глазки и услужливые хлопоты «антоновок» оставили Чехова равнодушным. В январе Маша сходила с Ликой Мизиновой на «Чайку» и потом писала Антону: «Она плакала в театре, воспоминанья перед ней, должно быть, развернули свиток длинный». Вращаясь в актерском обществе, Лика увлеклась режиссером МХТа Александром Саниным-Шенбергом. С тех пор Антон и Лика прекратили общение, хотя она по-прежнему продолжала встречаться с Машей, Ваней и Мишей.
А Мелихово все не отпускало от себя Чеховых. Три сельские учительницы повздорили между собой и призвали Антона рассудить тяжбу. Он же настойчиво просил Серпуховскую земскую управу об освобождении его от общественных обязанностей. На вопрос Миши, не скучает ли Маша по Мелихову, как Евгения Яковлевна скучает по цыплятам и телятам, Маша ответила: «Приехал покупатель, я ему все сдала, забрала мать и старуху, которые даже не прослезились, и уехали в Москву. <…> До сего дня я была беспечна и весела, потому что этого самого Мелихова у меня нет и дай Бог, чтоб не было, и забот неприятных нет. Живу в почете — по братцу почитают. Друзей у меня много».
Двадцатого декабря Маша нарушила уединение брата. До Аутки она сама добралась на извозчике, так как Антону нездоровилось, а Евгении Яковлевне он не позволил выходить из дому под дождем. Вслед за Машей в Ялту приехал Левитан. Услышав от Антона, что он скучает по русскому пейзажу, художник попросил у Маши кусок картона и набросал этюд со стогами сена под лунным светом — картина украсила камин в кабинете Чехова. Рождественские праздники прошли невесело — незадолго до этого умер Григорович, и хотя Антон уже не был с ним близок, как раньше, он по-прежнему чтил его как патриарха русской литературы и открывателя молодых талантов. Худеков, редактор «Петербургской газеты», сообщал Антону: «Незадолго перед смертью он был у меня и все твердил „жить хочу“. Долго и много вспоминал про Вас, и как душевно отзывался он о „невольном изгнаннике“, обреченном жить вдали от друзей… в прескучной Ялте». Отдалился Антон и от тех петербургских литературных кругов, в которые попал когда-то благодаря Григоровичу. Подписав контракт с Марксом и получив последние деньги от Суворина, Чехов теперь лишь изредка писал бывшему патрону, несмотря на упреки Эмили Бижон[482] и бесстыдно кокетливые письма Насти Сувориной, которая была на пороге новой помолвки[483]. Потеряв Антона, Суворин получил к своим услугам Мишу — тот рассорился с ярославским начальством и вообще скучал в провинции, мечтая о журналистской работе в «Новом времени». Суворин решил использовать младшего брата, чтобы вернуть под свое крыло старшего. В письме от 22 января Миша сообщал Антону:
