Даже после того, как между нами наладилась связь, ее положение оставалось крайне тяжелым. За ней следили круглые сутки, адресованные ей письма и телеграммы перехватывались, телефон прослушивался. Всех, кто поддерживал с ней отношения, забирали сотрудники КГБ и подвергали допросу, и в конце концов все, с кем она дружила когда-то, постепенно один за другим оставили ее. Хотя Лейла, решившая прибегнуть к некоему подобию анонимности, стала значиться в документах под девичьей фамилией — Алиева, это мало что сняло: она по-прежнему не могла устроиться на работу.
Единственно, что мне оставалось делать в сложившихся обстоятельствах, это налаживать жизнь на Западе и молить судьбу, чтобы в один прекрасный день Лейла с детьми смогла, наконец, приехать сюда. Когда я еще находился в крепости, многие добрые люди дарили мне книги, и я снова начал собирать библиотеку, чем раньше занимался и в Москве, где у меня было сто пятьдесят словарей, свидетельствовавших о явном мое пристрастии к языкам. Спустя сравнительно короткое время я довел свое собрание примерно до ста томов.
Прожив три года в своей квартире, я продал имевшиеся у меня книги с немалой выгодой для себя и, совершив таким образом первую в своей жизни настоящую, коммерческую по своей сути, сделку, купил совершенно новый коттедж. Поскольку прежде у меня никогда не было собственного дома, я, естественно, не имел ни малейшего представления о том, какой комфорт он способен обеспечить его владельцу. Я любил уединение и простор. И еще мне нравилось обустраивать жилье по собственному вкусу, определять, где следует разместить, скажем, книги, где комнатные растения, мне нравились полы, застланные яркими коврами и дорожками, по которым можно расхаживать босиком. Я радовался тому, что мог запускать музыку на полную мощь, не опасаясь побеспокоить людей, и разгуливать по дому хоть нагишом, если такое мне вдруг заблагорассудится. Огромное удовольствие доставлял мне и прилегающий к дому сад. Я испытывал подлинное наслаждение, вдыхая запах свежескошенной травы, который, напоминая мне чем-то источаемое кипарисами благовоние, переносил меня в Гагры, Ялту и прочие знакомые мне курортные места на побережье Черного моря, что и неудивительно: для русских, любивших отдыхать на юге, у моря, в Крыму или на Кавказе, воспоминания о проведенном там лете неизбежно ассоциировались с запахом кипарисов, который как бы символизирует осуществленную мечту, а значит, вселяет бодрость и дарит новые надежды. Коттедж был деревянным: и потолок, и стены, и полы и рамы все было сделано из дерева, что создавало в коттедже здоровый микро-климат. Когда же, лежа вечером в постели, я слышал то тут, то там раздававшееся легкое потрескивание и поскрипывание дерева, мне начинало казаться, будто я нахожусь на космическом корабле, несущемся со сказочной скоростью сквозь пространство и время. Но вместе с тем мне нравился и приглушенный расстоянием грохот проносившихся вдали поездов, он давал ощущение сопричастности к окружающему миру, и, чтобы воссоединиться с человечеством, достаточно было выйти из своего коттеджа.
Когда собеседования со мной, проводившиеся английскими спецслужбами, подошли к концу, я обнаружил, что на меня существует огромный спрос со стороны лидеров различных политических партий и зарубежных разведслужб других стран, желавших покопаться в моей голове в расчете на то, что отыщут там что-нибудь ценное для себя. Я не сомневался в том, что еще ни один перебежчик из Советского Союза не был столь подготовлен к встрече с видными политическими деятелями, как я, однако главное мне виделось все же в другом, в том, что я, вышедший из самых недр советской системы, могу, как никто другой разъяснить им особенности ее функционирования. Не знаю почему — то ли потому, что, будучи уже довольно долгое время связан тесными узами с Западом, я и сам проникся его духом, то ли потому, что всем было известно, как КГБ чуть было не схватил меня и что, если бы не англичане, меня ждала бы верная смерть, — но только повсюду, где бы я ни появлялся, включая и Америку, ко мне относились с исключительным доверием.
Моим поездкам по разным странам не было конца, о чем раньше я мог только мечтать. В «доанглийский» период моей жизни мое знакомство с зарубежными странами было весьма ограниченно: в студенческие годы я побывал в Восточной Германии, потом отслужил два срока в Дании, совершил две короткие поездки в Западную Германию и одну — в Швецию, и это — все. Но теперь передо мной открылись широчайшие возможности колесить по белу свету.
Первым моим зарубежным турне после того, как я обосновался в Англии, стала поездка во Францию в качестве гостя французской разведслужбы. С какими же людьми свела меня там судьба! Наделенные богатым воображением, с буйной фантазией, офицеры-разведчики, эти подлинные кладези блестящих идей и интереснейших наблюдений, все схватывали буквально на лету и всегда были готовы пошутить и посмеяться. Ярчайшим воплощением всех этих великолепных качеств может служить Раймон Нарт, начальник подразделения, занимающегося советским шпионажем. Человек с огромным жизненным опытом, удостоенный многих наград за свою работу, он заражал своим жизнелюбием всех, с кем встречался. Живые, весьма общительные по натуре, французы держались совершенно непринужденно, как со своим старым приятелем. В их отношении ко мне не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало высокомерие. Иногда они просили меня помочь составить политический отчет о ситуации в Советском Союзе или спрашивали совета, как лучше поступить и о чем следует говорить в том или ином случае. Прием же они мне оказали просто царский, с обедами в роскошных ресторанах и посещением оперного театра. Я не был до этой поры знаком с французской кухней, и в целом то, что довелось мне отведать, произвело на меня весьма приятное впечатление, хотя некоторые блюда мне показались излишне жирными.
Немало ценных услуг я смог оказать и немцам, в первую очередь сотрудникам внешней разведки, которые вызвали у меня восхищение своей интеллигентностью, абсолютно незамутненной национальными предрассудками, чем они разительно отличались от своих коллег из контрразведки. Поскольку почти десять лет я не пользовался немецким и, естественно, основательно его подзабыл, я не решался заговорить по-немецки, хотя в общем понимал, что говорят другие. Мои хозяева не только оказывали мне помощь в совершенствовании моего немецкого, но и подарили чудесный комплект немецко-русских словарей, а заодно и пластинку с записью «Кармины Бураны», давая тем самым понять, что они знакомы со статьей Эндрю Найта в английском еженедельнике «Экономист», в которой говорилось, в частности, о том, как я однажды выступил перед сотрудниками советского посольства с лекцией об этом шедевре Орфа. Признаюсь, я был бесконечно рад, когда этот очерк появился в печати, живо представив себе, как сотрудники КГБ озадаченно спрашивают друг друга: «Что, черт возьми, это значит — «Кармина Бурана»?
