Ознакомительная версия.
«Господи, ты говоришь совершенно так же, как все женщины в моей жизни, — как моя сестра, мои бывшие жены. Все они нападают на меня, уверяя, будто я ими пренебрегал».
Я прервала его: «На воре и шапка горит!»
«Меня можно обвинить в некоторой отстраненности, это да. Но не в пренебрежении. Просто тебе нужно кого-нибудь ненавидеть. Сначала ты ненавидела брата, потом — мать, теперь ненавидишь меня. Ты все еще ходишь к психиатру, а?»
«Какое это имеет отношение к нашему разговору?»
«Ходишь, конечно, ходишь. Тебе ничем нельзя угодить. Ты — вечно недовольная невротичка».
Тут только до меня дошло, что он вообще не чувствует за собой вины. Я всегда думала, что он оправдывает свое пренебрежение тем, насколько важна для него его работа. Я думала, ему хотя бы чуточку стыдно. Даже когда во время этого разговора я его уличила в том, что он допустил, чтобы мы продолжали жить с женщиной, которая, как он утверждал, подожгла дом, где мы находились, его взгляд на самого себя ни капельки не поколебался.
Едва повесив, вернее, швырнув, трубку, я, сама не знаю, зачем, этот разговор дословно записала. Я была в ярости, в бешенстве; испытанное потрясение привело к напряженной ясности сознания, когда время останавливает свой бег, и мысль концентрируется, как лазерный луч. Кто, черт подери, этот человек, с которым я только что разговаривала, которого считала своим отцом? Я всегда преданно защищала его, была хорошим солдатом — но чему, кому хранила я верность?
Я всегда думала, что отец, каковы бы ни были его недостатки, станет замечательным дедом. В супермаркете, стоя в очереди, он заглядывает в детские коляски, делает страшные глаза, наслаждается беседой с любым малышом, который встречается ему на пути. Как Симор с «Сибиллочкой» в рассказе «Хорошо ловится рыбка-бананка», он находит с детьми общий язык. Я в своем ослеплении была совершенно не готова к такой его безобразной реакции. Из зеницы его ока я в единый миг превратилась в женщину: «плоть, содержащую только кровь, слизь, грязь и нечистоты».
Ошеломленная, я позвонила матери — спросить, не сходит ли он с ума. Она надолго замолчала на другом конце линии, а потом сказала: «Пегги, то же самое случилось, когда я забеременела тобой». И она начала рассказывать свою историю, историю нашей семьи. Я слушала, задавала вопросы — и вдруг все мое существо пронзила мысль: это должно прекратиться. Мы не должны больше передавать фамильное наследие от поколения к поколению неразобранным, неизученным, замалчивая наше прошлое, не ведая его, обрекая потомков на повторение. Больше не должно быть затворничества.
История моей семьи — длинная история созидания прекрасных вещей, которые прятала или уничтожала та же рука, что и творила их. Моя бабка тайно похоронила своих родителей. Что оставила бабушка, спрятал отец; что оставил отец, спрятали его дети. Моя мать пыталась уничтожить себя и своего ребенка. Мой отец не мог представить читателю свое самое любимое детище, «воплощение мукты», Симора, без того, чтобы не истребить его. А те герои, которым он позволяет жить, не должны становиться взрослыми. Они, как бабочки в коробках, пришпиленные булавками за брюшко, навсегда заключены в пределы сэлинджеровской Страны вечной юности.
Для моего сына я хочу другой судьбы. Я хочу, чтобы он ощущал связь со своими талантливыми, прекрасными предками. Я хочу передать ему как фамильное достояние ум и чувство юмора, но без «четырех серых стен и четырех серых башен», воздвигать которые мы такие мастера. Я хочу, чтобы он стремился в будущее, свободный от бремени совершенства и потребности уничтожать все, что совершенства не достигает.
Больше всего я хочу, чтобы он знал: у него есть выбор, ибо существует плодородная серединная земля между совершенством и ничтожеством, небесами и адом. Я хочу, чтобы он умел прощать. Я хочу, чтобы он был способен сказать самому себе: «Не все, что я делаю, мне нравится, но меня можно любить»; я хочу, чтобы он был способен сказать другу, жене, ребенку: «Не все, что ты делаешь, мне нравится, но я люблю тебя, и ты можешь на это полагаться». Мой отец ни на что подобное не способен. В его понимании иметь недостаток значит «недоставать»: отсутствовать, быть дезертиром, предателем. Неудивительно, что в его жизни так мало живых человеческих существ, а в его вымышленном мире то и дело совершаются самоубийства.
— Значит, все это мне не приснилось! — сказала про себя Алиса. — А впрочем, может, все мы снимся кому-нибудь еще? Нет, пусть уж лучше это будет мой сон, а не сон Черного короля!
Подумав, она жалобно продолжала:
— Не хочу я жить в чужом сне! Вот пойду и разбужу его! Посмотрим, что тогда будет!
Лыоис Кэрролл. Алиса в Зазеркалье[249]
Я позвонила Ларри и сказала, что нам нужно поговорить. Он ответил, что пытается сделать это уже много недель. Я показала ему ультразвуковой снимок ребенка: видно было, что «он» — теперь уже абсолютно точно «он» — в полном порядке. Ларри обнял меня и заплакал. С помощью потрясающего психиатра, постоянно работая над собой, привлекая всю свою волю, да еще уповая на везение, мы понемногу становились настоящей семьей. «Дети — мечта, что становится былью; корни нужны им, но также и крылья». Мы с Ларри хотели бы стать чем-то вроде того индейского уловителя снов, который я повесила над кроваткой моего сына: пусть кошмары всех поколений застревают в паутине, сортирующей и различающей грезы, а добрые сновидения, его наследие, стекают по перышку на лоб. Мы хотели устроить для него безопасное место вдали от пропасти, где бы он мог играть и водить хороводы с друзьями.
Это все не случается по мановению волшебной палочки: нельзя вообразить себе, будто ребенок, покинув мое лоно, исцелится, будто ноготь Бэйба, и окажется в безопасности, а не на поле сражения. Нужно было засучить рукава и приниматься за работу. Я стала задумываться о подготовке почвы, о том, чтобы глубоко вспахать целину, до сих пор нетронутую, заросшую сорняками. Я широко открытыми глазами смотрела туда, откуда раньше всегда отводила взгляд; задавала вопросы там, где раньше в молчании проходила на цыпочках. У меня было предчувствие, что такая работа вырастет в книгу. Я едва осмеливалась думать об этом. Когда я решилась поговорить с матерью о своем проекте, та прикрыла рот ладошкой, как девочка из католической школы, широко раскрыла глаза и сказала: «Это святотатство!» Но когда она отвела руку, на губах ее играла улыбка.
Ее первый порыв, непосредственная реакция попали в самую точку. Святотатство. Я и понятия не имела, насколько тесно отцовские видения оказались сплетены с моим существом, насколько срослась я со снами и мечтами отца, пока не начала выпутываться из них; пока, работая над этой книгой, не бросила вызов культу неразглашения. Слово культ я употребила не случайно. Многие из моих попыток «разбудить Черного короля», разобраться, кто кому снится, поразительно совпадают с тем, что я читала о людях, благополучно покинувших культ, вышедших из секты и вознамерившихся теперь ни в коем случае не передавать детям такого наследства. Уверена, многим сектантам выпали гораздо более тяжкие испытания и потребовалось гораздо больше мужества, чтобы отречься от культа, но я могу каким-то странным образом связать их истории со своим собственным опытом. «Мирами мыслим книги мы и сны: как плоть и кровь, побеги их прочны». Никогда не следует недооценивать силу снов, особенно если снятся они харизматическому сновидцу, собеседнику богов, присланному к нам со священной миссией.
Ознакомительная версия.
