Сергей Данилович был чудесным человеком, добрым, все понимающим, обладал простодушной хитростью русского мужичка, видимо, потому, что происходил из донских казаков. Отец его, казачий офицер, должно быть, выслужился из простых казаков. Недаром, будучи человеком высокоинтеллектуальным, Сергей Данилович благоговел перед крестьянином-тружеником, которому не только посвятил свои главные научные труды, но и в своих сокровенных мыслях, записанных в дневниках, поклонялся в духе старых народнических идей. Спокойный и благожелательный в обычных условиях, он был отчаянным спорщиком и полемистом во многих научных вопросах, блистал в этих спорах остроумием и сарказмом. В такие моменты появлялось в нем что-то искристое, веселое, насмешливое. Покладистый в домашней и служебной жизни, он вместе с тем проявлял порой большое упорство в отстаивании своих принципов, особенно если дело шло о морали и этике. Вера Владимировна довольно точно называла его «тихим упрямцем», ибо во многих случаях даже она не могла убедить его пойти на какой-либо компромисс или дурной поступок.
Мне кажется, что в самой глубине души он был верующим и что этические нормы, которых он придерживался, восходили к христианским заповедям. Поэтому общение и работа с ним шли легко и приятно. Сергей Данилович обладал какой-то глубокой, внутренней, прирожденной интеллигентностью, тонким тактом в общении с людьми, умением понять каждого.
Тем печальнее, что иногда ему все же приходилось идти на тяжелые компромиссы. Как и все мы, С.Д.Сказкин был травмирован сталинскими репрессиями. На этой почве у Сергея Даниловича развилось серьезное душевное расстройство. Заболевание затем прошло и более не возвращалось, но, видимо, все-таки наложило свой отпечаток на всю его последующую жизнь. Это проявлялось в крайней осторожности и ортодоксальности в политических вопросах. Но если в науке он искренне и безоговорочно был убежденным марксистом и знатоком марксистской историографии, то в других сферах ему иногда приходилось идти на компромиссы со временем. Едва ли не самым большим огорчением и разочарованием в нем стало для меня то, что в 1968 году, летом, он подписал в «Правде» большой подвал, оправдывавший наше вторжение в Чехословакию. Сталинское время уже прошло, и хотя, разумеется, трудно и даже невозможно было выступить против, но отказаться писать такую статью, скажем, под предлогом болезни или незнания истории Чехословакии представлялось вполне реальным и, в конечном счете, безопасным. Тогда он, конечно, уронил себя в глазах многих. Я никогда не говорила с ним об этом, жалела его. Однако со слов некоторых его учеников мне стало известно, что он объяснял свою злосчастную подпись тем, что ее поставили без его ведома, после того как он уже отказался подписывать. В наших условиях это было вполне возможно. Но честно говоря, я не уверена, что все произошло именно так. Может быть, открытие архивов ЦК позволит более точно ответить на этот вопрос.
Я была у него за несколько дней до того, как с ним случился инсульт. Он сидел в кресле, закутанный в плед, который мы ему когда-то подарили на очередной юбилей, сгорбленный, осунувшийся, грустный, и впервые он заговорил о том, что жизнь прошла, пора умирать. Я тщетно пыталась его подбодрить, но он был весь какой-то потухший и усталый. Больше я его не видела живым. Так ушел из жизни последний мой учитель и большой, хороший друг. Дань этой дружбе я отдала, долгие годы разбирая его огромный, яркий архив, полностью так и не вошедший в его посмертную книгу.
А через два года, в 1975 году, тоже в возрасте около восьмидесяти лет, умер и Моисей Менделевич Смирин, последний из когорты медиевистов тридцатых годов.
Неумолимое время выталкивало меня, вместе с моими сверстниками, на первую линию нашей медиевистики. Из начинающих историков мы к середине семидесятых годов составили уже старшее поколение в нашей науке, превратились в ее «корифеев». За нами теснилось уже не одно, а целых несколько молодых поколений. Мы — это я, З.В.Удальцова, А.И.Данилов, А.Н.Чистозвонов, С.М.Стамм, Ю.М.Сапрыкин, Я.Д.Серовайский, А.Р.Корсунский, М.А.Барг. Все разные и все делающие одно общее дело. Мне, несмотря на свои шестьдесят лет, еще хотелось жить и работать. После выхода в свет книги по историографии, я вернулась к моим крестьянам, их классовой борьбе и общественному сознанию.
Глава 52. Зинаида Владимировна Удальцова
Годы, последовавшие за Московским конгрессом, моим переходом в институт и смертью С.Д.Сказкина, вплоть до 1987 года, были годами моего наиболее тесного сотрудничества с З.В.Удальцовой. Как я уже писала, инициатива укрепления наших старых связей исходила от нее. В своих отношениях со мною она все чаще подчеркивала нашу старую, со студенческих лет «дружбу» (хотя, по правде сказать, особой дружбы тогда не было), то, что мы учились у одного учителя. Будучи давним сотрудником института, заведующим сектором истории Византии и находясь в хороших отношениях с нашим директором Е.М.Жуковым, З.В.Удальцова немало способствовала в семидесятые годы моему укоренению в институте. Она создавала мне на новом месте работы то высокое реноме, в котором я нуждалась, особенно в первые годы моего пребывания там. Эта психологическая помощь и Зинино хорошее отношение были тем более дороги для меня, что в те годы ушли из жизни многие мои сверстники и друзья, мои учителя. И хотя у меня имелось уже много учеников и, таким образом, молодых друзей, все же я чувствовала себя все более одиноко в своей возрастной группе. Из сверстников, с которыми у меня были общие воспоминания и с которыми можно было дружить, оставались А.И.Данилов и Зина.
Работали мы с ней слаженно и хорошо. За это время написали несколько общих статей по вопросам типологии феодализма, часто устраивали через наш научный совет всесоюзные научные сессии. Зина всегда поддерживала мои поездки за рубеж, что было тогда очень важно. Во время XV Международного конгресса историков в Бухаресте она снова предложила мне соавторство в большом докладе на пленарном заседании на совсем далекую для меня тему «Киевская Русь — зона встречи цивилизаций» (нашими соавторами были русисты А.П.Новосельцев и Я.Н.Щапов). Я стала отказываться, но Зина настояла на моем непременном участии. В результате мне пришлось изрядно подработать вопрос о западноевропейских связях Киевской Руси. Это оказалось небезынтересно. Потом Зина же настояла на том, чтобы меня взяли на конгресс в Бухарест в качестве научного туриста, входившего также в состав советской научной делегации, т. е. за государственный счет. В целом, таким образом, Зина вела себя по отношению ко мне по-дружески и лояльно и если делала это отчасти из-за своей заинтересованности в моем сотрудничестве, то в общем относилась ко мне и по-человечески хорошо. Я не могла не отвечать ей тем же. В результате в семидесятые годы мы и в самом деле стали друзьями, были «на ты», называли друг друга по именам. Зина очень стремилась стать членом-корреспондентом и дважды делала попытки реализовать это стремление. В обоих случаях я сознательно не выставляла свою кандидатуру, чтобы не помешать ей. В конце концов в 1976 году она стала членом-корреспондентом, чему я была очень рада. С этого времени она стала играть заметную роль в Отделении истории, получила широкую международную известность. Но ко мне она по-прежнему относилась ровно и по-дружески. Впрочем, домами мы общались редко, и я никогда не была ее истинной «наперсницей». В наших дружеских отношениях всегда присутствовала некоторая отстраненность, как будто где-то в глубине скрывался какой-то холодок. У меня не сложилось с ней столь доверительных отношений, как с Яшей, Ниной, даже с А.И.Даниловым, а позднее и с историками более молодого поколения.
