Один из ближайших сотрудников президента Рузвельта, Гарри Гопкинс, также сделал запись о беседах Молотова с Рузвельтом. Он завершил ее следующими словами: «Совещание, видимо, не могло дать быстрых результатов, и я высказал предположение, что, возможно, Молотову хочется отдохнуть.
Литвинов в течение всего совещания сидел со скучающим видом, с выражением скепсиса на лице. Он приложил все усилия к тому, чтобы Молотов остановился в «Блейр-Хаузе», но Молотов, очевидно, хотел провести хоть одну ночь в Белом доме…»
30 мая переговоры были продолжены. В беседе с Рузвельтом Молотов поставил вопрос прямо: смогут ли США и Великобритания оттянуть с восточного фронта сорок германских дивизий? Если они смогут это сделать, то Гитлер будет разбит в 1942 году или, по крайней мере, его крах будет предрешен в 1943 году. В противном случае СССР будет продолжать борьбу против Гитлера, по существу, один на один. Советское правительство хотело бы знать, могут ли США сделать что-либо для облегчения борьбы Советского Союза, учитывая, что в 1943 году трудностей для открытия второго фронта будет больше, чем теперь.
Американская сторона, всячески подчеркивая свое желание открыть– второй фронт в 1942 году, ссылалась на различного рода трудности. Прямого ответа Молотов так и не получил.
Во время переговоров с иностранными дипломатами Молотов никогда не преступал сугубо официальных рамок. Эта форма общения сохранилась и в переговорах с Рузвельтом. Шервуд пишет: «Рузвельту никогда не приходилось встречаться с кем-либо, похожим на Молотова. С 1933 по 1939 год Рузвельт поддерживал отношения с Кремлем через Литвинова, который, хотя и является старым большевиком, обладает западным складом ума и понимает знакомый Рузвельту мир».
Впервые встретившись с Молотовым, Рузвельт сразу же заметил разницу между сухим, официальным Молотовым и Литвиновым, с его умением устанавливать контакт с западными дипломатами. Не укрылось от него и отношение Молотова к Литвинову.
Дальнейшие переговоры с Рузвельтом, как свидетельствует В. Н. Павлов, проходили довольно напряженно. «Доклады были сухие, лаконичные. Рузвельт был очень приветлив. Видно было, что он находится под нажимом реакционных сил, которые ему мешали. Особенно противодействовал адмирал Леги. Во время последующих встреч Леги больше не появлялся. Это говорило о том, что возобладало влияние Гопкинса. Под конец переговоров Рузвельт уполномочил Молотова уведомить Сталина, что он надеется на создание второго фронта в этом году».
Несмотря на стремление Молотова вести переговоры без Литвинова, этот план пришлось изменить. Литвинов участвовал в переговорах. Переводчик президента Кросс отметил: «Молотов был гораздо более суров и настойчив, чем на предыдущих беседах, может быть, потому, что хотел показать важность своей особы в присутствии Литвинова». Сразу по приезде Молотов взял по отношению к Литвинову резкий и неприязненный тон. В обсуждении некоторых вопросов Литвинов счел необходимым участие дипломатических сотрудников посольства. В присутствии Молотова он сказал атташе посольства Антону Николаевичу Федотову:
– Пригласите сотрудников для беседы.
Молотов резко оборвал Литвинова:
– Не пригласите, а вызовите.
Литвинов промолчал.
Переговоры шли к концу. На завтраке в советском посольстве Молотов и Литвинов передали Рузвельту и Гопкинсу записку, в которой настаивали на организации американского конвоя непосредственно в Архангельск под охраной американских военных кораблей, ежемесячной поставке 50 бомбардировщиков «Б-25», 150 бомбардировщиков «Бостон-3» и ежемесячной доставке в порты Персидского залива 3 тысяч грузовых машин для Советского Союза.
Молотов вылетел в Лондон, где переговоры были продолжены. В результате между СССР, США и Англией была достигнута договоренность «в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году».
Рузвельт и Гопкинс, как свидетельствует Шервуд, дали положительную оценку переговорам. Это было признание заслуг Советской страны, героической Красной Армии, дань уважения сражающейся России.
Первое для Литвинова вашингтонское лето было нелегким. В столице неимоверная духота. Публика побогаче давно уже выехала в пригородные места, где можно было спастись от изнуряющей, томительной жары. Клерки победнее оставались в городе. Литвинова не отпустили дела. Он пишет сыну, лейтенанту Красной Армии: «На дачу мы так и не выехали, хотя и были подходящие. В наказание изнываем здесь от жары и влажности. Белье прилипает к мокрому телу, на котором сухого места не остается. Провели в спальне эйр кондишн, но это понижает температуру лишь на 3–4 градуса. Градусник показывает в среднем в комнате 27–30 градусов по Цельсию, а на улице 33–39 градусов. По нескольку раз в день в ванну лезешь, а то нагишом ходишь по комнате. Неприятнее всего влажность».
Напряженная работа идет с утра до вечера. Литвинов беседует с дипломатами, дает поручения сотрудникам, выступает на митингах и собраниях. Из Москвы то и дело поступают шифрованные телеграммы, требуют данных, отчетов, дают важнейшие поручения. Литвинов отвечает лаконично, скупо: сегодня был у президента. Сказал ему то-то, ответил то-то; беседовал с государственным секретарем. Положение такое-то. И ни одного лишнего слова, ни одной необоснованной надежды он не высказывает. В сообщениях трезво оценивает ситуацию, дает рекомендации, вносит предложения, требует только одного: «Чаще и полезнее информируйте меня о положении на фронтах. Мне и моим сотрудникам надо выступать перед американцами». В Москве недовольны скупыми, лаконичными письмами Литвинова. Он знает, что не понравилось и его первое письмо. Но он не собирается ничего менять. Никаких необоснованных надежд, никаких радужных перспектив он рисовать не намерен. Только правду…
Днем, когда солнце накаляет Вашингтон, как сковороду, дает себя знать сердце. Литвинов иногда вынужден подниматься к себе в квартиру на второй этаж посольского здания, чтобы прилечь на несколько минут. Вечерами, когда выдается свободная минута, он слушает музыку. Потрясенный новым произведением Дмитрия Шостаковича, он пишет сыну: «Только что прослушал по радио первое исполнение в США 7-й симфонии Шостаковича под дирижерством Тос-канини. Приглашали в Нью-Йорк в радиоцентр, но не хотелось ездить. Обыкновенно трудно бывает с первого раза охватить и оценить симфонию, но в данном случае необычайное величие произведения ощущалось сразу. Впечатление осталось чудесное. Избранная аудитория (это не был публичный концерт) аплодировала без конца. Собираюсь съездить на первое публичное исполнение этой симфонии Кусевицким 14 августа».
