В заключение Гексли, что с ним бывало не часто, критикует христианство как нравственный идеал:
«Верить вопреки велениям здравого смысла; отвергать сердечные побуждения, несущие на себе греховный отпечаток, и принципы, порожденные сознанием правоты; отрекаться от всех человеческих интересов, подавлять желания и исповедовать квиетизм, покорясь промыслу Святого Духа, — вот пути к совершенству, которые большинство христиан приемлют теоретически, хотя, по счастью, в той или иной мере попирают на практике».
И далее: «Они видят для себя и других единственную цель — спасение души; во имя этого они готовы презреть все — и патриотизм, и заботы об общественном благе». Заодно он воспользовался случаем изложить сущность своих расхождений со Спенсером: он не одобряет априорный метод Спенсера, его формулировку эволюционного принципа, а равно и этические и политические выводы, которые тот делает из этого принципа.
Гексли становилось все хуже. Он следил за течением своей болезни с кислым любопытством, почти с безразличием. Вначале доктор нашел у него «легкую форму» инфлюэнцы. Гексли невольно подумалось, какова же в таком случае должна быть тяжелая форма. «„Легкость“, на мой взгляд, несколько странная: кашляю по четырнадцать часов кряду». И все же он выдержал и инфлюэнцу, и ее осложнение — бронхит. Но теперь сдали сердце и почки. Доктор встревожился. «Меня всякий день кладут под навесом в саду, — писал больной Гукеру, — и я как можно больше времени провожу на свежем воздухе». Когда его сын Леонард спросил, как он себя чувствует, он нетерпеливо отмахнулся:
— Труп трупом, только доставляю заботы другим.
Леонард нашел, что он исхудал, но загорел, бодр, оживлен. До последнего дня он жадно интересовался своим садом и, когда уже не мог там бывать, каждый день справлялся о цветах, о саженцах.
Он понимал серьезность своего состояния и все же не собирался сдаваться. Он сказал сиделке, что врачи, несомненно, ошибаются, не может быть, что это болезнь почек; будь они правы, он бы уже агонизировал. Между прочим, врачи действительно удивлялись, почему этого не происходит. Дрожащей рукой он написал Гукеру, что газеты зря бьют тревогу. Через три дня у него стало плохо с сердцем, а вечером 29 июня 1895 года в возрасте семидесяти лет он тихо скончался.
Похоронили его в Финчли, рядом с сыном Ноэлем. Обе могилы приютились под сенью статного молодого дуба. Тридцать пять лет назад, когда, оглушенный горем, он стоял у могилы Ноэля, дубок был совсем еще тоненький. По желанию Гексли на его надгробной плите были высечены три строки из стихотворения, написанного его женою:
Сердца, что ждут, рыдая, — не страшитесь:
Любимым чадам сон господь дарует,
И если вечен этот сон, — тем лучше.
Нужна была большая смелость, чтобы снова после многих предшественников писать биографии Дарвина и Гексли, совершивших в XIX веке «революцию в кабинете ученого». Автор биографии, Уильям Ирвин, профессор одного из крупнейших в США, Стенфордского университета, создал себе имя как специальными исследованиями викторианской эпохи, так и трудами по истории науки. Книга «Обезьяны, ангелы и викторианцы» — драгоценный опыт яркого и увлекательного описания творческой деятельности.
Ирвин опирается не только на главные произведения Дарвина и Гексли и многих их современников — биологов, философов, историков, физиков, юристов, писателей. Он тщательно изучает все эпистолярное наследие Дарвина и Гексли, в том числе неопубликованное, стремясь проникнуть в «лабораторию мысли» ученых. В книге объективно резюмируется содержание «Происхождения видов» и других главных произведений Дарвина, причем это сопровождается оригинальными комментариями.
Важным достоинством книги Ирвина является изображение главных действующих лиц на фоне широко и точно обрисованной исторической и социальной обстановки, перипетий идейной борьбы в конкретных ситуациях. Книга хорошо осведомляет, воспроизводя достойные того основные дискуссии прошлого во всей их остроте и убедительно показывая их социально-культурное обрамление. Она свободна от апологетики и прямо указывает немало непоследовательного в наследии и общественной жизни двух английских биологов. Но это правда, и два героя борьбы с островными пуританскими псевдодобродетелями предстают не юбилейно, не в монументах, а живыми. Поражает отсутствие мелочей, как правило, переполняющих биографии великих и канонически мудрых.
Главное в фабуле — от первой до последней страницы — наблюдение и описание творчества вообще. Первый план занят панорамой черновой работы — тщательным, усидчивым изучением отдельных, порой однообразных деталей, но эта «мастерская» освещена гармонией возникающих обобщений, первыми мгновениями рождающихся новых понятий, разными плоскостями эмпирических рабочих подходов. Ирвин не умалчивает ни о разочарованиях, ни об ошибках, ни о тяжелых минутах, когда ученые узнают, что их открытия или мысли уже имеют предшественников и надо отказываться от первородства. Именно в этом Дарвин и Гексли показали образцы справедливости и благородства, расставаясь с приоритетами или щедро их разделяя.
Нет ни одного заметного произведения Дарвина и Гексли, мимо которого прошел бы Ирвин: он не отделывается простым упоминанием, а ищет генезис поиска, логику, аргументацию и основные реакции на новые естественнонаучные воззрения. Можно не сомневаться, что даже специалисты, хорошо знающие Дарвина, вновь найдут повод перечитать немало страниц его произведений. Что же касается Гексли, то надо надеяться, что будут переведены некоторые неизвестные русскому читателю его статьи и книги.
Фигура Гексли вообще заслуживает более обстоятельного представления. Это не только второй после Дарвина творец теории видообразования, но без преувеличения английский народный герой. Мало того что он вел с демократических позиций острейшие споры по политическим проблемам со всеми главами и самыми видными членами кабинетов тори и вигов, он специально пользовался для этой цели трибуной самых торжественных, официальных и академических актов. Гексли боролся за коренную перестройку среднего и высшего образования своей страны, активно участвовал в обсуждении множества общественных проблем. Ирвин показывает, насколько разносторонней была его научная деятельность. Эта широта интересов опиралась на свойственное Гексли стремление к самым фундаментальным естественнонаучным обобщениям. Но такие обобщения он строит, оставаясь прежде всего естествоиспытателем даже тогда, когда обращается к философии.
