Наконец, эта робкая северная весна неслышно подступила и к Енисейску. И принесла столько тревог и хлопот, что отвлекла от обычных насущных дел. Старики-домохозяева готовились к навигации по-своему. Во дворе, примыкая к крыльцу, была у них устроена теплица, где выращивались ранние огурцы и помидоры на продажу пассажирам-северянам, готовым платить цены, недоступные енисейцам. За свежий огурец давали три рубля — стоимость бутылки хорошего вина. Огурцы уже поспевали в искусственном тепле, и хозяева заботились о них куда нежнее, чем о собственной телесной потребе.
У героя повоем появились в городе знакомые — здешние друзья Степана Мироновича и Беллы Борисовны: скрипачка Левия, дочь расстрелянного еврейского писателя-антифашиста, члена разогнанного Сталиным известного комитета... Ее тетка, советская дипломатическая работница, сосланная на Север после долгой работы в Нью-Йорке. Пианист-харбинец, преподаватель музыки и пения в педучилище и руководитель хора в пединституте и Дворце Культуры. А однажды у ворот этого института, где висело большое объявление об условиях приема его факультет русского языка и литературы, Рональд Вальдек остановился в раздумьях о том, почему бы ему самому не набраться храбрости и не предложить институту свои услуги. Ведь его характеристики (правда, довоенные) были блестящими, читал он в московских вузах целый спектр дисциплин, от истории русского языка до курса немецкой фонетики, от литературы древнерусской до современной советской и, разумеется, мог бы после интенсивной подготовки освоить здесь любой из учебных курсов такого рода... И забыл бы о Москве и тамошних своих корнях. Учил бы здесь эту сибирскую молодежь и полюбил бы весь здешний край... на весь остаток жизни!.. Вот, скажем, открываются курсы подготовки в институт. Может, хотя бы для такой элементарной работы его сочтут пригодным? Все же это не... ассенизация!
Он посоветовался с новыми знакомыми, а заодно и с инженером Воллесом. Тот, выслушав рассказ Рональда о факультете особого назначений для работников ГУЛАГа и о том, как сам тогдашний Нарком утверждал составленную Рональдом программу, дал ему совет написать заявление на имя Берии и просить разрешения на педагогический труд в Енисейске.
...А тем временем с громом вскрылся Енисей, и ледяные поля, как белые дредноуты, тронулись с места и, грохоча, надвигаясь друг на друга, пошли на Север, сокрушая на своем пути все, что могли зацепить и подхватить. Весь город выходил на берега, а прибрежные жители всерьез готовились к возможным бедам: подвальные окна и продухи густо заливали смолой, варом, битумом. Смолили баркасы, в чаянии затопления; багры и прочие снасти доставали из-под спуда и держали наготове. Когда среди льдин, близ берега, несло добрую лесину, старались добыть ее из воды себе на потребу.
Ледоход имел здесь несколько стадий: когда проходил Енисей — массы льда горами оставались на берегах. Эти глыбы зеленого льда подбирала Ангара. Ее мощные воды (старики умели различать их среди струй енисейских) переполняли русло Енисея, и быстрое течение уносило лед дальше, на Север. Последней стадией было прохождение огромных ледяных масс с реки Тасеевой — словом, здешний ледоход становился недели на полторы событием номер один. А за ним следовало и наводнение! В год 1953-й оно было сильным. По городским улицам плавали лодки и плоты. С приречных улиц снесло несколько строений. Залило подвалы. Рональд трое суток помогал своим хозяевам ладить перемычки и переносить из подвала вещи и запасы. Не одолели они напасти — погибли все посевы в теплице, смыло землю, разрушило печь, залило погреб с картошкой, подмыло полы в сарае. Вода стала почти вровень с полом в доме; начали было выносить мебель, да старуха махнула рукой — будь, мол, что будет! Где-то возник на реке большой затор, вроде искусственной плотины. Самолеты спецслужбы вылетели на бомбежку затора. Ветром донесло глухой отзвук взрывов... И вода заметно пошла в городе на убыль. Стариков-домохозяев это уж почти не обрадовало: труды их Енисей успел разорить. Рональд ободрял их и с неделю помогал с уборкой и ремонтом. Упорные старики снова принялись за свои тепличные посевы, как только восстановили повреждения. А пароходы вместо богатых северян стали высаживать... амнистированных уркаганов. Участились в городе большие кражи, пошли слухи об убитых женщинах, чьи тела обнаруживали то в дровах, то в рыбачьих челнах на берегу. Мужчины ложились спать, зарядив ружья картечью, или брали топор под руку... И все-таки волшебное слово амнистия, хоть какая-никакая, но амнистия вселяла надежду и перетолковывалась по-всякому.
— Когда же нам-то послабления будут? — вздыхали старики-домохозяева, мечтавшие, как оказалось, воротиться куда-то под Калугу.
Даже сам Степан Миронович переходил от сомнений к надеждам. Трижды он переспросил Рональда, в каком виде тот оставил Северные городки, что предназначались выселенным евреям. Рональд пояснил четко, что городки в основном готовы, приняты особой комиссией, пока что, действительно, сданы под охрану сторожей, с замками и пломбами на дверях. Сам Рональд, впрочем, в окончательной сдаче их участвовать не успел — при нем они были лишь вчерне приготовлены к приему будущих обитателей... Впрочем, теперь... может быть, переменится и этот план десемитизации столиц?
Насколько велико было смятение умов видно хотя бы из того, что Степан Миронович не только одобрил идею о Рональдовом прошении на имя Лаврентия Берии, но даже помог строже и более четко сформулировать это послание. Более того, сам задумался о том, не последовать ли такому примеру. Однако как старый член партии все же поостерегся «выскакивать» прежде времени с просьбой о трудоиспользовании по гуманитарной специальности. Подождать, мол, надо каких-то намеков свыше...
— Впрочем, лично вам, Рональд Алексеевич, естественно обратиться к руководителю органов, — размышлял он вслух, — в его аппарате, возможно, есть ваши студенты, да и сам он, быть может, вспомнит, что принимал вас у себя в кабинете, чтобы утвердить программу факультета...
В мае Рональд прошение отправил, а недели через две уже осознал, насколько ошибочен был выбор адресата: 11 июня мир узнал о крушении «ближайшего соратника товарища Сталина». Промелькнуло что-то смутное о начальнике следственного отдела Рюмине, о прекращении «дела врачей», о разжаловании патриотки Лиды-доносчицы, а одновременно о послаблениях колхозникам-неплателыцикам налогов и обложений, о смягчении займовой политики. Но ссыльных по-прежнему держали «согласно подписке», и никто из начальства не сулил им облегчений!
А героя повести томила мечта об институтских кулуарах, научной библиотеке, студенческой толчее в буфете и профессиональных спорах словесников в учебной части. И хотя он уже был зачислен топографом в штат поисковой партии местного ГУШОСДОРа МВД и готовился к выходу в поле, ноги сами несли его каждый день к красному кирпичному зданию бывшей гимназии, ныне вмещающему аудитории и кафедры северной алма матер будущих педагогов «краевого масштаба»...
