Мои письма глупей, но это объясняется, наверно, тем, что он не был в тебя влюблен, а выступал в роли апостола. В таком сане легко сохранить трезвость рассудка, хотя у меня даже без такого сана рассудок всегда покачивается, хватается за телеграфные столбы ― он пьян. В последнее время я с ума схожу. Я в тебя влюбился! Влюбился, как Скупой Рыцарь в червонцы, как Ушакова в саму себя, как Винников в свою рассудительность и как ты ― в должность секретаря суда!
Я хожу по улицам, и ― О! дурак! ― во мне шевелится какая-то надежда, что, может быть, я тебя встречу, что, может быть, ты случайно не уехала, что, может быть, вообще твой отъезд ― шутка. Я хожу по улицам и вздрагиваю, и замираю, встретив женщину, чуть-чуть похожую на тебя. Однажды я чуть не заорал «Рая!» только потому, что увидел на одной мегере пальто, похожее на твое, и черную шляпу.
Но я, конечно, вру! Никогда я не буду признаваться, что я в тебя влюблен! Вот и все! Не буду, вот и все! Но когда я закры... гла...
Переменим тему и будем говорить о погоде. Не желаю больше об этом говорить!!!
― Не растравляйте ран!!! ― закричал Фабиан и кулаком, здоровым, как бочонок, треснул себя в грудь.
Милая Кисанька, любимая моя! Если тебе надоело читать мою чепуху, то повесь письмо на гвоздик и потом дочитаешь! Знаешь, за кончик так, за угол. И пускай оно висит на темной стене, как декольте женщины на ее платье. (В том месте моего письма, где написано: «дальше неудобно продолжать», подставь де...де...де...ко...нет, дальше неудобно продолжать!)
Кисанька, кончаю свое глупое письмо. Умное напишу как-нибудь после. Сейчас нет настроения. Мне почему-то стало грустно.
Рая ― Аросе
(11 ноября 1929)Солнышко! Такая радость! Прихожу ― а под подушкой 2 письма, целых два ― от тебя и из дома. Дома, оказывается, все благополучно, настроение мое исправилось, в результате чего я сегодня долго и много работала над политической экономией. С веселым, радостным духом и бодрым настроением лазила по научным дебрям, с треском воображения развивала и доказывала существование теории «трудовых затрат», теории «стоимости» ― основной оси, вокруг которой вертится жизнь товарно-капиталистического общества. Маркс ― весьма большая и загадочная личность. Понять его... О! Очень трудно. Но когда мир кажется растворенным в солнечной улыбке, когда биение сердца сливается с биением сердец другого, отдаленного края, ― тогда, Солнышко, хорошо работать.
Мое любимое, родное Солнышко! Разве в моей груди нет переполняющей неизбывной нежности при одном воспоминании о тебе! И разве не большее бессилие испытываю я, если бы вдруг захотела в словах вылить все. О стройности в моих речах не может быть и речи. Не может быть речи и о моей работе. Особенного удовлетворения от учебы не испытываю. Зависит это от системы нашей учебы. Все время голая книга. И ползаешь в ней, выкапываешь смысл жизни и понятие «трудовых затрат» или бесчисленные доказательства на тему, является ли статистика наукой или методом в науке. Читать ничего, кроме «Исанки», не читала. Об этом писала, чтобы ты прочел. Когда прочтешь, напиши свое мнение, и я изложу тебе свои мысли. Комичного или чего-нибудь вообще из ряда выходящего у меня ничего нет. О твоем комичном скажу: с искренним удовольствием хохотала, переживая, так ярко и красочно переданные тобой все перипетии разговора с Главбухом. Тебе что-то не везет на начальство. Жаль, безусловно, что потерял место. Но меня изумляет одно: ты как будто идешь по своей старой профессии! Неужели ничего нельзя предпринять другого? И потом: в наших условиях такая причина отказа кажется нелепой. Нужно было доказать, что это абсурд, если доказать не ему, то лицам, стоящим выше его. Я бы назло это дело не оставила.
Солнышко! Если ты весьма опечален тем, что не умеешь писать серьезные письма ― то бери пример с меня. Я опечалена обратным. Мое письмо отдает такой сухостью и резонерством, что мне хочется тысячу раз предупредить тебя, что нежностью я вся переполнена, но что я могу сделать, если я не умею переливать эту нежность на бумагу. Переписываться с Жоркой мне было легче. Там мы оба были апостолы, причем он апостол высшего порядка, а я пониже. Вообще писать нелюбимому легче, ибо все написанное кажется прекрасно сказанным и выражающим все, что хотел сказать, а тут...тут... так хочется сказать много, что, что бы ни написал, все кажется мало и не выражающим истинных чувств.
Любимый мой, родненький Аросенька! Как бы я хотела быть рядом, тесно прижавшись к тебе, разговаривать глазами. Ты знаешь, Солнышко, какая бездна горячего чувства в твоих синих глазах была, когда мы ехали в трамвае. Мне было так больно и так сладко, сжималось сердце, как будто впервые я познала всю глубину наших чувств, нашей любви. Только теперь познала я всю прелесть, всю сладость наших встреч, нашей любви. Ты, Арося, мое лучшее Я. Мое светлое Я.
Но я все же не вижу в проходящих мимо тебя! Обстановка так не похожа на нашу, что даже мысли у меня не было, чтобы мое Солнышко было здесь. Тебя я видела во сне. Не знаю, не помню как, но я проснулась улыбаясь ― я вспоминала, что ты, твой образ были этому причиной.
Любимая! Ответь письмом,
Нежным, как росы на травке,
Таким, чтоб в сердце восстал горячо
Твой образ, единственный, горький и сладкий.
Так ты просишь ответить. Боюсь, что я не сумею отразить в письме твоей просьбы, но, мое чуткое Солнышко! ― ты поймешь то, что между строчками. Мое сердце, оно бьется в унисон с твоим, вместе с тобой мысленно перечитываю я письмо, изумляюсь его нескладности и все же вижу в глазах твоих ― ты понимаешь меня, ты любишь свою Кисаньку! Иначе, разве была бы Кисанька так счастлива, читая твои письма, читая в них всю глубину, всю непосредственность твоих чувств. Арося! Знаешь, мне все же, я скажу тебе по секрету, тяжело жить в этой казенной обстановке. Мне надоел этот вечный шум, хлопанье дверей, разговоры, шаги... Они мешают мне сосредоточиться, в голове у меня пустота. Я надеюсь привыкнуть и ловлю себя на мысли, что мечтаю об иных условиях работы. Эти условия необходимо создать. В общем же, я писала в первом письме о моих материальных возможностях. Но теперь у меня есть еще одна надежда ― устроиться на работу, и я, еще не видя результатов, уже мечтаю. Мечтаю об изолированной небольшой комнатке, главное, ― чтобы близко от университета. Сейчас же я живу в получасе ходьбы от ун-та. Ночью ходить очень страшно.
У меня есть теперь новоприобретенная приятельница, друг ― Тося. Страшно славная девчонка. Смуглая, круглая и довольно интересная. К тому же на все руки и ноги ― поет и пляшет. Это с ней мы здесь организовали Синюю Блузу, это с ней я собираюсь изолироваться, и это она, кого я целовала по твоей просьбе. Мы с ней обе умирали со смеху, когда читали сцену с Главбухом. Ты, конечно, извини, но у меня скверный характер ― я не могла не поделиться с ней своей радостью, твоим первым письмом, не могла скрыть своих чувств и рассказала ей многое о тебе. Это было необходимо для меня ― я должна была кому-то вылить переполняющие меня чувства. И я это сделала. Скажи, обижает тебя это? Ты не сердишься, Солнышко? Я тебя очень люблю повторяю это слово ря
