3
А героя повести томила мечта об институтских кулуарах, научной библиотеке, студенческой толчее в буфете и профессиональных спорах словесников в учебной части. И хотя он уже был зачислен топографом в штат поисковой партии местного ГУШОСДОРа МВД и готовился к выходу в поле, ноги сами несли его каждый день к красному кирпичному зданию бывшей гимназии, ныне вмещающему аудитории и кафедры северной алма матер будущих педагогов «краевого масштаба»...
И однажды, когда он в сотый раз перечитывал знакомое объявление о приеме, его окликнули по имени...
...Лица, молодого и вдумчивого, он не смог признать сразу. Потом выяснялось, что изменилась прическа и не та шапочка, а нынешняя городская одежда совсем не похожа на давешний экспедиционный наряд... Рональдовой гостьи в Ермаково.
Оказывается, за истекшие годы окончила в Москве институт, оставалась в аспирантуре, теперь командирована сюда преподавать русскую литературу будущим историкам.
— А как же диалектология?
— Пока что в отставке. Вы-то, Рональд Алексеевич, в каком ныне положении? Как с пересмотром дела?
Он все объяснил. И прямо осведомился, были ли случаи, чтобы ссыльные специалисты вели в институте какие-нибудь семинар или курсы.
— Боюсь вас разочаровать, тем более, что мой отец, если бы не погиб в заключении, тоже стоял бы сейчас перед дилеммой — умственный труд или физический... Должна сказать: в нашем институте к ссыльным относятся плохо. Преподавателям знакомство с ними запрещено. Приказано даже не обращать внимания на попытку поздороваться...
Он проводил Марианну Георгиевну[68] до ворот ее казенной квартиры. И теперь ему стало казаться, что их встреча на заполярной трассе имела еще более раннюю предысторию... Ему смутно вспомнились в аудитории московского института и чуть скошенные рубинштейновские веки, и внимательный взгляд, и две косы, ныне сплетенные в одну, уложенную венцом вокруг головы...
Она тотчас же подтвердила, что узнала его сразу, еще в Ермаково, но там просто не захотела напомнить заключенному, собиравшемуся остаться топографом на заполярной трассе, о его былом положении в столице, безнадежно утраченном...
Прямо намекнула, что имела неприятности в институте за дружеские отношения с одним ссыльным пианистом... Грустно улыбнулась при расставании, еще раз просила не сердиться за откровенное суждение касательно полнейшей иллюзорности его педагогических мечтаний.
* * *
Утром следующего дня — это было 13 мая — она попалась ему навстречу. Оба издалека узнали друг друга, но... за полусотню шагов до встречи она резко свернула на чье-то крыльцо и закрыла за собой двери. Он понял, как нежелательна ей эта встреча: спаслась она, очевидно, в чужом парадном. Он даже задержался за ближайшим углом, проверить догадку. Так и есть: вышла из дверей и продолжила прежний путь, не оглядываясь. Этот маленький эпизод стал каплей, переполнившей чашу Рональдова терпения. Овладело им что-то вроде амока, как в краснопресненской пересылке, когда он в одиночку дрался с блатарями крышкой от параши...
Вдруг все стало безразлично —последствия, наказания, собственное будущее, даже судьба семьи... Он выскочил на енисейский берег, остудил лицо на холодном ветру, глянул на бескрайнюю рябь и лесные дали — но душа остывать не хотела, не могла! Думал о Вильментауне, о десантных кораблях из его рассказа, о том мифическом самолете, что будто бы сел на краю тундры... Слух этот насмерть перепугал вохру ближайших лагерных колонн. Эх, сейчас бы сюда такой самолет! — вырваться отсюда, поведать обманутым людям Запада о том, что их ждет, если те же порядки воцарятся там, где сейчас так мало дорожат свободой...
«Что ж мечтанья — спиритизма вроде...» Нет, не то, не то! Надо действовать в мире реалий, в мире ГУЛАГа, амнистированного жулья и бесправных интеллектуалов, с которыми не желают здороваться знакомые дамочки... И действовать... немедленно!
Чем он, собственно, заслужил национальную ссылку? Какой он, к чертовой бабушке, немец? Чем химия его крови отличается скажем от крови здешнего коменданта? Трижды участвовал в рукопашных боях, командовал боевыми операциями на фронте, чуть не полведра этой «неполноценной» крови впитала болотистая почва под Белоостровом... Ну, репрессирован отец! Ну, классово-чуждое, непролетарское происхождение! Вот и все придирки к нему. Мало было отсидеть ни за что ни про что восемь лет, так теперь еще на цепи держат! Цепь коротка — 5 км от будки! Поймают подальше — 20 лет каторги!
Шагал теперь к своей комендатуре, все убыстряя шаги. Воллес, инженер-дорожник, уже возбудил ходатайство о допуске на трассу трех ссыльно-поселенцев для изыскательских работ, покамест в пределах 60 км в сторону краевого центра...
Рональду теперь такой радиус действий казался слишком малым. Отсюда бы не на 60, а тысячи на три-четыре километров перелететь, до какого-нибудь Пржевальска на берегу Иссык-Куля, где уж верно не повстречаешь женских укоризненных взглядов из знакомых очей...
Он задержался всего чуть-чуть в коридоре, перед дверью коменданта. И услышал робкий женский голос с еле приметным немецким акцентом. Немолодая женщина толковала соседке, как ее 14-летняя дочь была вчера изнасилована солдатом комендантского взвода. Тот «мимоходом» затащил ее в кусты рядом с их жильем.
— Так ведь она же немка? — дивилась собеседница, по говору украинка. — Какой же с него спрос за немку? Чего вы от коменданта хотите? Думаете, он за немку заступится? Ни боже мой! Напрасно идете!
Рональд походкой тигра метался перед дверью, но так и не выяснил, нашлась ли управа на солдата-насильника. Права, по-видимому осталась украинка, потому что мать отмахнулась от ее расспросов и ушла с заплаканными глазами. И тут же Рональд, резко рванув дверь, ринулся в кабинет.
То, что здесь потом происходило, трудно поддается последовательному описанию.
Лейтенант с погонами внутренних войск исполнял комендантские обязанности верно всего несколько месяцев, видел покорных, понурых, сломленных людей и проникся сознанием собственной непогрешимости. Ему едва исполнилось 20 лет, и диктаторские функции еще не успели изуродовать его нравственно. Сперва он напускал на себя строгость, ссылался на занятость, на начавшийся обеденный час, грозил даже вызвать солдат (а затем действительно требовал их с испуга из тюремного замка), но, в конце концов, сдался, вынул из стола несколько листов бумаги (их понадобилось шесть) и начал излагать на этих листах Рональдову претензию о неправомерности ссылки. Грамотность коменданта едва ли превышала уровень 4-го класса неполной средней школы, и в каждое слово он норовил всадить ошибку или две, а в таких словах как «Вальдек», «национальность» или «крещение» он ухитрялся ляпать до пяти. Фамилию героя он писал то «Спардек», то «Партак», то «Бадтер». Рональд с железным хладнокровием поправлял его, диктовал слова по буквам, формулировал сам свои требования, пока кто-то из комендатуры, обеспокоенный тем, что происходило в кабинете, не пригласил сюда главное начальство всеми внутренними делами района — самого майора Королева, начальника райотдела МВД. Услышав еще из коридора властный тон пришельца и слабый голос коменданта, Королев не вошел, а ворвался в комнату, схватил телефонную трубку и перво-наперво вызвал «спецконвой», грозно поводя очами и сверкая орденскими планками.
