страданий своего врага или исключать возможность примирения.
Позже к нам с Меркель присоединился писатель и нобелевский лауреат Эли Визель для посещения бывшего концентрационного лагеря Бухенвальд. Это тоже имело практическое политическое значение: Первоначально мы рассматривали возможность поездки в Тель-Авив после моего выступления в Каире, но в соответствии с пожеланиями израильского правительства, чтобы я не делал палестинский вопрос основным фокусом своей речи и не подпитывал мнение, что арабо-израильский конфликт является первопричиной беспорядков на Ближнем Востоке, мы остановились на посещении одного из эпицентров Холокоста, чтобы продемонстрировать мою приверженность безопасности Израиля и еврейского народа.
У меня была и более личная причина для того, чтобы совершить это паломничество. Когда я учился в колледже, мне довелось услышать выступление Визеля, и я был глубоко тронут тем, как он описывал свой опыт выжившего в Бухенвальде. Читая его книги, я обрел неприступный моральный стержень, который одновременно укреплял меня и заставлял быть лучше. То, что мы с Эли стали друзьями, было одним из величайших удовольствий моего пребывания в Сенате. Когда я рассказал ему, что один из моих двоюродных дедов, брат Тота Чарльз Пейн, был членом американской пехотной дивизии, которая достигла одного из подлагерей Бухенвальда в апреле 1945 года и начала там освобождение, Эли настоял на том, что однажды мы поедем вместе. Сейчас, находясь с ним, я выполнил это обещание.
"Если бы эти деревья могли говорить", — тихо сказал Эли, махнув рукой в сторону ряда величественных дубов, когда мы вдвоем с Меркель медленно шли по гравийной дорожке к главному входу в Бухенвальд. Небо было низким и серым, пресса находилась на почтительном расстоянии. Мы остановились у двух мемориалов, посвященных погибшим в лагере. Один представлял собой набор каменных плит с именами жертв, включая отца Эли. Другой представлял собой список стран, из которых они прибыли, выгравированный на стальной плите, которая была нагрета до тридцати семи градусов по Цельсию: температура человеческого тела, призванная служить напоминанием — в месте, где царят ненависть и нетерпимость, — о нашей общей человечности.
В течение следующего часа мы бродили по территории, проходя мимо сторожевых вышек и стен, обнесенных колючей проволокой, заглядывая в темные печи крематория и обходя фундаменты бараков для заключенных. Здесь были фотографии лагеря, каким он был раньше, в основном сделанные подразделениями американской армии в момент освобождения. На одной из них Эли в шестнадцать лет смотрел с одной из коек — то же красивое лицо и скорбные глаза, но изрезанные голодом, болезнью и огромностью всего, чему он был свидетелем. Эли описал мне и Меркель ежедневные стратегии, которые он и другие заключенные использовали, чтобы выжить: как более сильные и удачливые тайком приносили еду слабым и умирающим; как встречи сопротивления проходили в таких грязных уборных, что туда никогда не заходила охрана; как взрослые организовывали тайные классы для обучения детей математике, поэзии, истории — не просто ради учебы, а чтобы эти дети могли сохранить веру в то, что однажды они будут свободны и смогут жить нормальной жизнью.
В своем выступлении перед прессой Меркель ясно и скромно сказала о необходимости для немцев помнить прошлое — бороться с мучительным вопросом о том, как их родина могла совершить такие ужасы, и признать особую ответственность, которую они теперь несут, выступая против фанатизма всех видов. Затем выступил Эли, рассказав о том, как в 1945 году — как это ни парадоксально — он вышел из лагеря с надеждой на будущее. По его словам, он надеялся, что мир раз и навсегда усвоил, что ненависть бесполезна, расизм глуп, а "стремление завоевать чужие умы, территории или стремления… бессмысленно". Теперь он не уверен, что такой оптимизм был оправдан, сказал он, не после полей убийств в Камбодже, Руанде, Дарфуре и Боснии.
Но он просил нас, просил меня, покинуть Бухенвальд с решимостью, попытаться установить мир, использовать память о том, что произошло на земле, где мы стояли, чтобы преодолеть гнев и разногласия и найти силу в солидарности.
Я взял его слова с собой в Нормандию, предпоследнюю остановку в поездке. В яркий, почти безоблачный день тысячи людей собрались на Американском кладбище, расположенном на высоком прибрежном обрыве, с которого открывался вид на голубые, покрытые белой пеленой воды Ла-Манша. Прилетев на вертолете, я взглянул на галечные пляжи внизу, где шестьдесят пять лет назад более 150 000 союзных войск, половина из которых были американцами, пробивались сквозь сильный прибой, чтобы высадиться на берег под непрекращающимся огнем противника. Они взяли зубчатые скалы Пуэнт-дю-Хок, создав плацдарм, который стал решающим для победы в войне. Тысячи мраморных надгробий, костяно-белыми рядами возвышающихся над темно-зеленой травой, говорили о цене, которая была заплачена.
Меня встретила группа молодых армейских рейнджеров, которые ранее в тот же день воссоздали прыжки с парашютом, сопровождавшие высадку десанта в день Дня Победы. Теперь они были в парадной форме, красивые и подтянутые, улыбались с заслуженной развязностью. Я пожал руку каждому из них, спросил, откуда они родом и где сейчас служат. Сержант первого класса по имени Кори Ремсбург объяснил, что большинство из них только что вернулись из Ирака, а он в ближайшие недели отправится в Афганистан, по его словам, в свою десятую командировку. Он быстро добавил: "Это ничто по сравнению с тем, что эти люди сделали здесь шестьдесят пять лет назад, сэр. Они сделали наш образ жизни возможным".
Осмотр толпы в тот день напомнил мне, что очень немногие ветераны Дня Д или Второй мировой войны еще живы и могут совершить эту поездку. Многие из тех, кто доехал, передвигаются на инвалидных колясках или ходунках. Боб Доул, язвительный канзанец, который преодолел разрушительные ранения во время Второй мировой войны и стал одним из самых успешных и уважаемых сенаторов в Вашингтоне, был там. Там был и мой дядя Чарли, брат Тота, который приехал со своей женой Мелани в качестве моего гостя. Библиотекарь на пенсии, он был одним из самых мягких и непритязательных людей, которых я знал. По словам Тута, он был настолько потрясен своим солдатским опытом, что после возвращения домой шесть месяцев почти не разговаривал.
Какие бы раны они ни носили, эти мужчины излучали спокойную гордость, когда собрались в своих ветеранских фуражках и аккуратных пиджаках, украшенных отполированными медалями. Они обменивались историями, принимали рукопожатия и слова благодарности от меня и других незнакомых людей, их окружали дети и внуки, которые знали их не столько по их героизму на войне, сколько по той жизни, которую они вели после нее —
