Ознакомительная версия.
Ожесточения, которое можно было бы предполагать в голосе человека, произносящего такие слова, нет, однако, и в помине.
– Когда ко мне первый раз пришли с обыском, они с мамой уже были в разводе. Но мы жили по-прежнему в одной квартире. У отца одна была комната, у нас с мамой две.
Он осуждал мои убеждения. И когда понял, что за гости пожаловали, заперся у себя. Но через какое-то время – они все еще искали – резко растворил дверь:
– Может быть, вы и у меня хотите порыться? Нашел все-таки способ отмежеваться от них.
И еще: когда его назначили заведовать отделом писем в «Литературной газете», он со мной поделился. Представляешь, письма с критикой недостатков меня заставляют посылать в КГБ.
Растерянный такой был.
Чужие или не чужие, но воспоминание об отце завладевает сыном…
– В Ленинграде сижу в КПЗ, объявляют: «Буковский, свидание». Ломаю голову, кто бы это мог быть. Мамы в Питере нет… Оказывается, отец. И ведет себя так, словно случайно зашел. Я, мол, здесь в служебной командировке. Решил заглянуть. Когда прощались, в последнюю секунду пожал руку. Сказал, держись. А твердокаменный был коммунист. Хрущева – ненавидел.
Примерно в ту пору, когда в «Таймс» появилось уже известное читателю письмо Буковского, у меня в кабинете в посольстве на Кенсингтон-Палас-Гарден-стрит раздался звонок из Стокгольма.
Звонил швед, мой старый знакомый и, как мне тогда казалось, друг – до недавнего времени второй человек в гигантском концерне по производству упаковок продуктов. Бертиль. Подходила осень, на севере Швеции начиналась охота на лосей, и он по традиции приглашал меня принять в ней участие.
Я был тронут этим приглашением, которое ежегодно поступало мне с начала 80-х годов – сначала в Стокгольм, потом – в Прагу и вот теперь – в Лондон, но окончательного ответа Бертилю сразу не дал.
Сослался, во-первых, на здоровье – только что перенес операцию по удалению камня из почки, и – туманно – на некоторые другие обстоятельства. Когда явно огорченный Бертиль со всей присущей ему деликатностью поинтересовался, что же это за обстоятельства, я дрогнул сердцем и, считая его душевным человеком, рассказал о публичной выходке Ельцина и своей реакции на нее. Другими словами, пересказал свое интервью в «Известиях».
Паузу на том конце провода, последовавшую за моей взволнованной тирадой, я посчитал выражением сочувствия.
Бертиль сказал, что позвонит мне через некоторое время, и положил трубку. С тех пор я ни разу больше не слышал и не видел его вплоть до недавних, спустя семь лет, дней, когда мы нечаянно столкнулись в респектабельном стокгольмском ресторане «Риш».
Я отмечал там с семьей памятную дату, а он зашел с друзьями поужинать. Нет, не позавидовал я ему, бедняге, когда он буквально наткнулся на нас и, сконфузясь, стал рассыпаться в комплиментах.
Этот первый, и в буквальном и переносном смысле, «звонок» не был последним.
Когда несколько месяцев спустя, уже обосновавшись более-менее в Стокгольме, мы с женой отправились по делам в старинный университетский Лунд, мы позвонили одной знакомой паре: он – бывший банковский чиновник, она – «Фру Лунд», дама, известная своими заботами о культурно-исторических объектах этого очаровательного города на юге страны. Договорились о дне и часе нашей встречи, но, когда подошли к их дому (каменный двухэтажный особнячок, уникальное сочетание старины и комфорта) и позвонили – нам не открыли. Сначала мы сами себе не поверили. Наверное, не слышат. Я жал и жал на кнопку звонка. Глухо. За окнами ни огонька, за дверями ни звука. Повернулись и пошли обратно в отель, который был в нескольких сотнях метров за углом. Пока шли, столько всего вспомнилось – шумные свойские «шведские столы», летом – сидение в крохотном внутреннем дворике под древней грушей с бокалом какого-то особо ароматного и хмельного напитка – секрет хозяйки. Озорные вылазки на университетские праздники – тоже по соседству – и дружеские застолья в нашей домашней резиденции в посольстве. Встречи на книжной ярмарке в Гетеборге, куда я пригласил их на представление моей книги «Сто оборванных дней»
В этот раз нам хоть позвонили. Постфактум. Уже в Стокгольм. Беспомощное бормотанье о каких-то недоразумениях, которые не позволили… Словом, понимай как хочешь, но больше лучше не беспокой…
А ведь нас столько связывало, и, казалось, надежно. Началось все с величавого Лундского собора, где «Фру Лунд» оказалась нашим, официальной посольской пары, гидом. Приглашение домой, потом – ответное приглашение в Стокгольм, в посольство… Дружеская переписка. Наше беспокойство о вызывающем тревогу здоровье главы дома, их неподдельный, казалось, интерес к перестройке в Советском Союзе, потом – России. К перипетиям нашей судьбы. Поздравления с одним назначением, другим…
Ну хорошо, говорили мы себе, моя жена и я. Тот, Бертиль, хоть лицо казенное, почти официальное. Хочет работать на российском рынке и боится, что контакты с отставным российским деятелем, в прошлом министром, послом в трех странах, могут осложнить ему бизнес….
А эти-то? Пенсионеры, интеллигенты, глубоко частный образ жизни. Им-то что грозит?
Увы, это было не первое и не последнее разочарование. Немало было позже случаев убедиться, что и западному человеку свойственны многие из тех комплексов, предрассудков, фобий, которые мы в своем советском далеке с чисто российским самоедством твердо числили за «совками», отвратительное слово, которое я, кажется, употребляю публично первый раз.
То, что недоступно было глазу посла, персоне официальной и в силу этого своего специфического положения ведущей специфический же образ жизни, открылось частным лицам. Открылось и все еще открывается.
В мыслях своих я даже попытался пойти навстречу обнаружившимся и предполагаемым опасениям моих друзей, знакомых и просто людей, которые знали меня и наблюдали за моей деятельностью со стороны.
Долгие десятилетия западный мир видел Советский Союз в двух красках. Каждый, кто открыто, словом или делом, выступал против существующего режима, был заведомо хорошим человеком. В большинстве случаев так оно и было на самом деле. Но не обходилось и без курьезов, чему я не раз был свидетелем во время моей посольской службы в Швеции. Стоило какому-нибудь мелкому жулику, бегущему от растрат или алиментов, сойти в Стокгольме с борта туристического судна и заявить, что он выбрал свободу, как он немедленно оказывался в теплых объятиях иммиграционных служб и человеколюбивых СМИ.
Всем все кажется понятным, если ты порываешь с режимом, тоталитарный характер которого очевиден. Но если ты, вчера еще активный участник декларируемых в России реформ, сегодня оказываешься не в ладах с ее руководством, на тебя нет-нет да глянут с сомнением. Ведь в глазах подавляющего большинства людей за рубежом Ельцин в те первые годы своего правления смотрелся светочем либерализма, гарантом свободы и демократии на всем постсоветском пространстве. Несмотря на те, мягко говоря, фокусы, которые он начал выкидывать уже с первых дней своего прихода к власти.
Ознакомительная версия.
